Крепко стояли на страже бравые мужи в штате Нью-Джерси в Североамериканских объединенных штатах, где был издан такой закон: «Если женщина независимо от возраста и положения, после опубликования настоящего закона, с помощью косметических средств, парика или туфель на высоких каблуках соблазнит мужчину, она подлежит наказанью, как колдунья».

Вот чего можно завещать потомкам — то, чего не имеем сами — верований образованного временем ума, так проявившего себя в этих законодательных постулатах, резко очерченной индивидуальности, мнений, развившихся в течение долгой оживленной и деятельной умственной жизни, плодотворной по своим результатам, и если уж не можем мы этого дать — оставим, по крайней мере, эти несколько идей, которые, будем надеяться, перейдут от одного поколения к другому, будут посему заключать в себе некий традиционный элемент и в силу этого будут обладать несколько большей силой и плодовитостью, чем наши собственные мысли. Таким образом мы окажем важную услугу и нее напрасно проживем на земле. В ожидании этого все же потолкуем. Нам остается еще только Пушкин.

Мы отлично знаем, что такое пушкинская поэзия, мы знаем каким образом она содействовала определению русского характера, но мы, кажется, не знаем что еще уцелело от Пушкина в нашем стремлении очиститься от скверны, еще оскверняющий нас.

Пушкина характеризует тот факт, что о поэзии и литературе с женщинами он никогда не говорил и вообще о женщинах был весьма невысокого мнения. Поэзия была для Пушкина главное в жизни и именно об этом главном он избегал говорить с женщинами. В эстетическую чуткость их он совершенно не верил.

Писал он: «Часто удивляли меня дамы, впрочем очень милые, тупостью их понятия и нечистотой их воображения». О том же мы можем прочитать в статье «Отрывки из писем, мысли и замечания» (1827): «Женщины везде те же. Природа, одарив их тонким умом и чувствительностью, самой раздражительною, едва ли не отказала им в чувстве изящного. Поэзия скользит по слуху их, не достигая души, они бесчувственны к ее гармонии; примечайте, как они поют модные романсы, как искажают стихи, самые естественные, расстраивают меру, уничтожают рифму. Вслушайтесь в их суждения, и вы удивитесь кривизне и даже грубости их понятия».

Никто не будет оспаривать, что гений Пушкина проявился в стихах:

И взгляд поэта на брак, как мы можем заметить, ясен и чист. Так, в письме Вяземскому он писал: «Правда ли, что Баратынский женится? Боюсь за его ум. Законная пизда — род теплой шапки с ушами. Голова вся в нее уходит. Ты, может быть, исключение. Но и тут я уверен, что ты гораздо был бы умнее, если лет еще десять был холостой. Брак холостит душу».

Уместно будет заметить, что всё только что сказанное говорилось и повторялось тысячу раз всеми серьезными умами. Мы могли бы найти немало прозорливых слов на эту тему, но ограничимся одним Мишелем Монтенем, ибо не объять необъятное, как это не раз уже было нами отмечено, да и многое сказано выше. Итак: «Вольные души, вроде моей, ненавидящие всякого рода путы и обязательства, мало пригодны для жизни в браке. Руководствуйся я своей волей, я бы отказался жениться даже на самой Мудрости, если б она меня пожелала».

Что ж, напоследок стоит сказать, что источники мудрости скрыты всё-таки не в книгах и законах, а в глубинах человеческой души. Разум наш не из одного того составлен, что он сам открыл или выдумал, но из всего того, что он знает. В одном из диалогов Платона Сократ заметил, что главное состоит не в том, чтобы поместить нечто в другого человека, а чтобы извлечь уже имеющееся. Извлечь «следы знания, сохраненного душой в ее вечных странствиях». Поройтесь-ка немного в вашей голове и в особенности в вашем сердце, которое так горячо бьется, когда хочет этого — вы найдете там больше предметов, для обсуждения этой проблемы, чем нам может понадобиться на весь остаток наших дней. Но одно: Нужна ли у нас мысль? — Ни на что! — и знаете ли почему?

— Слышь, — говорит Минька, тщательно выскребая кончиком столового ножа ноготь на мизинце, — плешивый щеголь наш, враг труда, фотографии затеял печатать. Цветные.

— Чего ж он там наснимал? — спрашиваю я. — Маруську свою в драных колготках?

— Горячо.

— Наш Куша кажется, влюбился?

— Плоско, батенька. Где полет мысли? Фонтан воображения? — лениво вопрошает Минька, занимаясь красотой ногтей. — Неужели кроме марусек юговскую пленку не на что изводить? Николай Васильича не знаешь?

— А хули мне его знать, говна. Мне с ним детей не крестить, с жабой.

— Чего такой бенгальский огонь? — хмыкнул Минька.

— Да говорить даже противно, честно слово. Сунулся было трояк у него перехватить, так этот, жаба хуева, кошелечек драненькой достает, в кошелечке копеечка да рублик вчетверо сложенный. «Вот, Сережа, сам хуй без соли доедаю». Сиротинушка, блядь, дитя подземелья. А в буфете, гляжу, из другого кармана партмонет вынимает, да заказывает что пожирнее. Нет, я без претензий. Но зачем мне спектакли разыгрывать? Скажи: «Не могу. Извини, ну не могу. Башли есть, но сейчас не могу. Самому нужны». Я же пойму. Что я, урод умственно отсталый? Тут и совсем уссывон. Сам посуди: стоит со «стюардессиной», а кто стрельнет «Приму» достает полурассыпанную — дескать эта последняя с фильтром была. И эту «последнюю» он изо дня в день курит. Плюшкин он и есть Плюшкин. Гоголь хуев.