Не баба, говорит, а зверь. Еле вырвался.

Тёщенька Минькина.

Зятёк с этим весельем, как с креста снятый ходит. Легче, говорит, конец завязать на всю оставшуюся жизнь.

Весна-проказница. Мир-труд-май.

Казусы донжуанские да и сами праздники плавное течение жизни замутили безжалостно. Времечко, как река на порогах, вскачь полетело. Только и оставалось, что смотреть ему вслед, прищурясь.

Восьмого числа, на День Мира, совершили подвиг — выбрались, наконец, на природу. Сели в автобус сугубо мужской компанией и доехали до водохранилища. До берега пустынных волн. Кто у моря не философствовал? Вода. Кое-как недожарили шашлыков на сырых ветках, выдули шесть литров пива, корректируя работу почек, попекли «блинчиков» там, где берег ряской не заволокло, показали пуп солнцу, поколдовав на хорошую погоду, да к родным стенам, обклеенным цветными картинками.

В кабаке же, на другой день, мориман один — ну, заколыхал. Восемь раз «Прощай» [76] играли. Платит, ротшильд, по чирику. «Прощай, со всех вокзалов поезда!» Мы и десять сыграем, и двенадцать — работа наша такая, — но когда набравшись выше ватерлинии, селедочник решился, что наступил момент самому исполнить любимое произведение, и с этой целью схватился за микрофон, швырнув очередную десятку, Минька озверел, встал из-за барабанов на свою коломенскую и сказал тихо, но убедительно:

— А ну, греби отсюда к бую. И прощай.

Тут покоритель пучин морских сообразил, что его могут не так понять и аккуратненько умылся. До конца вечера песни в его честь больше не звучали.

После того как погасли кушинские светофоры и перестала звенеть струна, боцман вынырнул с бутылкой коньяка — выпьем и выпьем. Пристал, как леденец. Ну пошли, выпьем, водяной с тобой! Расположились в банкетном, разбросали пузырь на пять стаканов. Моряк замахнул, не закусывая, и заплакал, не вытирая слез. Жена, говорит, от меня, ребята, ушла. Пришел с рейса — ни холодильника, ни телевизора, ни шмоток и записка лежит: так и так, не ищи, и заявление тут же в суд, нотариусом заверенное: не возражаю с разводом. Плевать на тряпки — всё внутри убила.

Сыграли чуваку еще раз «Прощай».

Бесплатно.

На полную катушку. На полную ручки вывернули.

Пол шатался.

А Манычу — до звезды. Он и в среду не пришел. И в четверг. А в пятницу Куша его в железке видел не то слово, что тепленького, а в крайне негармоническом состоянии.

— Оборзел уже! — разозлился Минька. — Надо из зарплаты вычитать. Или вали на хутор бабочек ловить!

— И пусть канает! Редиска-сосиска, Навуходоносор.

— Обдолбается и дудит в четыре часа ночи, — поддакнул Лёлик. — Анаша забирает, глюки в башке-то: в Нью-Орлеане он выдает, а Армстронг по плечу хлопает: «Классно лабаешь, чувак, фоллоу ми».

— Устроился на работу, так уж будь добр, — не унимался Минька. — Только разговоров: то не так, это не эдак. Драма у него, блядь. «Невостребованность». Мир без него, фигуры, рухнет. Как же, в центре картины. «Я и другие». Да срать я хотел, что он охуенный музыкант! Не нравится, — он показал большим пальцем через плечо, — иди в симфонический оркестр. Так не идет. Не идет ни хрена. Потому что там таких великих музыкантов складывать некуда. Там не порассуждаешь: кого ебать, вся жопа в шрамах. Великий Гудвин!

Я с Минькой целиком и полностью: любишь кататься — катись! Но. По правде говоря, без Маныча мы — гарнир без котлетки, говоря гастрономическим языком. Чего уж там. Откроем Вию глаза: если кто и приходил в Утюг помимо всякого музычки послушать — то его саксофон в первую очередь. И вполне даже незряшний слух как-то о Маныче стороной прошел, что будто бы в стародавние времена забугорцы полстолицы объезжали, чтоб кафешку найти, где русский Паркер лабает. Однако ж и другое слышать приходилось, будто бы все эти байки сам Артуха и придумывает, да о себе хорошем на каждом углу привирает. И мы тоже, без пиетета: «Артуха, не учи нас жить». А кому еще? Кому как ни ему? Не кого-нибудь из нас, а его пытались в пивной ресторан перемануть, что на Черной речке. Но синичку хоть на пшеничку — сам понимает: сюда-то с грехом пополам приползает, а туда пива хлебать за семь верст, ему совсем не с ноги.

Загулял Маныч с прошлой пятницы. Вторая неделя пошла. А прошлая пятница, надо сказать, была отмечена событием не последнего порядка. А именно: старушенция наша, Линда Иванна, четвертый десяток разменяла.

Посему в банкетном была расстелена самопьянка с дарами полей-огородов, кладовых и балконов. Положа руку на самое сокровенное место, признаюсь, давненько я так не едывал. Ели до икоты, пили до перхоты, пели до надсады, плясали до упаду.

Пили-плясали, пока Конституция позволяет, а опосля под магнитофон сели турусы разводить. Народ гостевой уже разошелся, остались особы приближенные, «Муди блюз» «Ночи в белом атласе» [77] лабают, Линда под кофе пару коньяков выставила — душевно всё, мягонько, верхний свет потушили, ну, вечер в Византии. А Минька с Манычем турусы никак в покое не оставят. Те уже пищат, ан нет — разводят их, бедных, и разводят.

— Завтра не будет никогда, — растекся Маныч по креслу. — Есть только сегодня. Сейчас. Сослагательное наклонение в искусстве ни-че-го не стоит. Намерения в искусстве не имеют значения. Может до тридцати еще и стоит жечь свечку по ночам, а позднее — пустая трата времени. И хорохориться нечего. Поиски себя, они хороши в свое время, а когда перрон позади, уже нельзя искать то, что не потерял. Если ничего не сделал до тридцати, то и после ничего не сделаешь. Не заявил себя — квакай в тину. Подними вот так руку и опусти. После тридцати все корабли сожжены, осталось зарево на небе. Кстати, вот штука, — на секунду остановился Маныч, — зачем природа всё приукрашивает? По сути дела, рассвет-закат — к чему лишние красоты? Ведь такое завинтит: ни пером, ни колесом. Зачем осени эти петушиные наряды? Кто ответит, огольцы?