Шрифт:
«Был один Симеон, а ныне эвона колико стало!» Боярыня осторожно шагнула к мужу, но зацепилась за ножку стола и шлёпнулась рядом с мурлыкающей что-то дочерью.
— Ты чего? — наклонился над Марфою Ряполовский.
— Го-рит… Пог-глазей… Светлица го-рит!..
В диком испуге князь бросился к оконцу, но, вглядевшись в сумрак, облегчённо вздохнул и заложил руки в бока.
— Попытался бы кой лих человек огонь у меня сотворить!
И, хвастливою октавою:
— Два сорока стрельцов от губы поставлены по моей вотчине.
Прозоровский лукаво прищурился.
— А ты бы, Афанасьевич, уважил боярышню. Ей, сердечной, небось чудится ещё та огненная напасть. Погасил бы свечи для стати такой.
Хозяину понравилась мысль остаться во тьме.
— Гаси! — приказал он тиуну и, налив вина, закружился по повалуше.
— Пляши, гостюшки дорогие!
Но вдруг опустился на пол и залился пьяными слезами.
— Тешату подайте! Волю Тешату, сына боярского!
Его никто не слушал. Только Арефьич ткнул в его зубы корцом:
— Пей! Позабудется!
Всхлипывания стихали, переходили незаметно в прерывистое похрапывание.
Раскинув широко ноги, Симеон ткнулся лицом в кулак и утонул в хмельном забытьи.
Прозоровский, отдуваясь, полз на четвереньках к ухмыляющейся во сне простоволосой боярыне…
Рано утром в повалушу ворвался тиун и отчаянно затормошил Ряполовского:
— Гонец от великого князя!
Первым пробудился от оклика Орефьич. Оттолкнувшись от боярыни, он шёпотом приказал унести женщин и с отчаянными усилиями поднял хозяина.
— Гонец от великого князя!
— Го-нец?!
Точно вихрем снесло хмель у боярина. В широко распахнувшуюся дверь вошёл гонец, сопровождаемый губным старостой и дьяками.
— Откель будешь, гость ранний? — спросил после обычных приветствий хозяин.
— От всея Русии великого князя!
— За память спаси Бог царя преславного!
И будто между прочим:
— А для пригоды какой понадобился яз великому князю?
Гонец гордо вытянулся и поглядел поверх голов.
— До царя и великого князя всея Русии дошло, что не по правде творишь с меньшою братией.
Прозоровский не сдержался:
— Ещё в позалетошний год сам осударь поущал меня в думе: с бородою, дескать, сходен народ — поколику чаще стрижёшь его, потолику буйнее растёт.
Симеон ехидно покашлял в кулак и, подавив двумя пальцами нос, с достоинством прогудел:
— А воле государевой мы не ослушники. Потрапезуем, чем Бог спослал, да в колымагу.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Глухими тропами, не ведомыми никому, опричь зверя, заходили беглые всё дальше в лесные дебри. С каждым днём становилось холоднее. Ещё изредка встречался одинокий медведь, и запоздалая стая диких гусей задерживалась ещё кое-когда на стынущих озерках; но в самом воздухе чувствовалось уже, что северы не за горами. По-новому шуршала, покрякивая, земля; скользким, как плесень, налётом подёрнулась умирающая листва, и облютевшим от голода волком выл студёный ветер, окутывая седым дыханием своим землю и лес.
Незадолго до первого снега беглые, выбрав поудобнее место, взялись за оскорды. За неделю были готовы скрытые среди кустарника землянки.
С утра вся община расходилась в разные стороны за прокормом. На обязанности Клаши лежала добыча дикого мёда, которым изобиловал лес.
В сумерки беглые возвращались домой с запасами зайцев, лисиц и белок. В удачливые же дни попадались в тенёта ласка, куница или росомаха.
Все меха складывались в общую землянку, где хранилось унесённое добро из вотчины Ряполовского.
Старостой беглые избрали Василия, а казной ведал опытный в хозяйственных делах Тешата.
Общинники отъелись, повеселели и подумывали уже о том, как бы приумножить казну торгом с ближайшим городом. Никто не знал, где расположен этот неведомый город и далеко ли ушли от усадьбы князя, — но это особенно и не тревожило. Пусть попытается кто-нибудь разыскать в непроходимых трущобах подземную деревушку и вступить с ней в единоборство!
Выводков был всегда чем-нибудь занят и почти не встречался с Клашей. Девушка чувствовала, что в душе жениха творится что-то неладное, но боялась первая вызвать его на объяснение.