— К сожалению. Но очень хотелось бы.

— И я не был. На фотографиях хорошо видно, что скала красная.

— То, что в русском переводе Торы называют «чечевичной похлебкой», тоже ведь было красного цвета.

— В оригинале вообще никакой «чечевичной похлебки» — просто «красное».

— В еврейской традиции Эдом — символ Рима, Тут цвет играет какую-то роль?

— Самую непосредственную. Римские вымпелы были красными. Суть отождествления, о котором вы говорите, конечно, не в цвете. Тут масса причин и аналогий исторического и культурного характера. Рим в глазах наших мудрецов был хищническим, агрессивным, жестоким государством с самозваной и бросающей вызов Всевышнему претензией на всемирную власть, на «рах готапа». И красный цвет все это как бы символически закреплял.

— А что, красный цвет всегда так уж однозначно связан с негативной коннотацией? А как же Давид?

— Не всегда и не однозначно. Скажем, у каждого из колен Израилевых был свой цвет. У колена Реувена — красный. Камень этого колена — рубин. Но в общем и целом, красный, конечно, не из наших цветов.

Цвета в разных культурах имеют разное, порой полярное, значение. Скажем, в Китае белый цвет связан со смертью, а желтый со святостью. Между тем для многих культур желтый цвет амбивалентен и связан скорее с чем-то неприятным. В исламе цвет святости — зеленый. Были времена, когда по этой причине евреям в исламских странах запрещали носить зеленые одежды. В Храме доминантным цветом был голубой (индиго). Кстати, этот цвет — цвет колена Иегуды. Вообще голубое и белое имеет в еврейской традиции глубокие корни. Цвета израильского знамени — цвета талита. В каббале рассматривается смысл цветов. Например, белый — цвет праведности, красный — цвет силы, но силы, скорей, негативной, вызывающей трепет и страх.

После Катастрофы восприятие желтого цвета, который никогда не был особенно любим, еще более усложнилось. Кстати, две тысячи лет назад у желтого цвета вообще не было никакого названия — он считался одним из оттенков зеленого.

— Откуда это известно?

— Во время дискуссии, которая описывается в Мишне. задается вопрос: «Это какой зеленый: цвета травы или яичного желтка?»

— Но отсюда не следует, что куры в те далекие времена несли яйца с зеленым желтком?

— Хороший вопрос, но думаю, что все-таки нет.

— Возвращаясь к красному: ведь это и царский цвет.

— Да, и царский тоже. Я же говорил о неоднозначности. Но проблема все-таки в сочетании с другими цветами, Когда красный доминирует, а уж тем более вытесняет все остальное, то хорошего в этом мало. Мне кажется, опыт России об этом наглядно свидетельствует.

Когда израильский офицер узнал смысл русских слов, которые он использовал для эмоциональной разрядки, он сказал: «Это чудовищно!»

Адин Штейнзальц отвечает на вопросы Михаила Горелика

— Когда мне было года три, я повторял дома разные интересные выражения, которые слышал во дворе; я думал, что это вполне пристойные, хотя и непонятные, английские слова, но это были русские ругательства.

— Русская ненормативная лексика ведь и сейчас в Израиле очень в ходу, правда, в гебраизированном виде.

— Мне рассказывал один приятель, выходец из России, про одного своего знакомого израильского офицера, который постоянно употреблял принятые в его среде энергичные русские словосочетания. Он совершенно не понимал, что они значат, но ему нравилось, как они звучат — прекрасное выражение эмоционального выплеска. Мой приятель спросил его: «Тебе перевести?» — «Ну?» Тот перевел.

— И что офицер?

— Офицер сказал: «Это чудовищно!»

— Однако же тонкая внутренняя организация у ваших офицеров!

— Положим, я рассказал только об одном. Впрочем, я думаю, что если бы люди знали смысл некоторых ходовых русских слов и выражений, то многие, подобно этому офицеру, пришли бы в ужас.

— Используя ненормативную лексику, люди обыкновенно не думают о ее смысле, она приобретает в речи функцию восклицании н порой выражает не оскорбление, а одобрение.

— Тем не менее оставаясь ненормативной. Вам, наверное, известно, что русский язык занял эту своеобразную нишу не только в Израиле. Маяковский в своей книге об Америке рассказывает об одном предприимчивом мальчике-эмигранте, который учил желающих ругаться по-русски по пять центов за слово.

— То есть совершенно не помню! И что же, этот юный филолог был успешен?

— По-моему, его бизнес процветал.

— Я знаю, что и арабские ругательства в Израиле востребованы. А что, иврит для этих целей плохо подходит?

— Смотря какой иврит вы имеете в виду. Если нынешний язык улицы, то в нем всякое есть (но тем не менее русские и арабские термины все же приоритетны). Если же говорить о классическом иврите, то Рамбам [16] считал, что в нем в принципе нет и не может быть ругательств, потому что это святой язык. И действительно: в библейском иврите вы их не встретите. Справедливости ради надо сказать, что не все согласны с Рамбамом. Его оппоненты полагали, что такие слова безусловно были, но в силу внутренней цензуры просто не употреблялись письменно, а в устной речи до нас не дошли.