– La chamber de la toiletta?

Безразлично посмотрев на нее, он показал на дверь в глубине бара, к которой Сьюзан рванула, зажимая рот рукой.

Как только она пересекла порог слабо освещенной комнаты с желтым кафелем, то почувствовала, как все, съеденное утром, вулканической волной вытесняет на пол и на стены кодеин. Но это был еще не конец, нет. Она со стоном рухнула на пол, и остатки всего, что она когда-либо съела, потоком хлынули из нее по грязному туалету. Ее лицо блестело от пота, она прижалась лбом к унитазу, закрыв глаза, чувствуя себя хуже, чем когда-либо в жизни. А если она умрет в Тихуане, с головой в унитазе и коленями в блевотине, и органы ее разлетятся по всему туалету? Ей казалось, что она извергла что-то очень нужное, печень, почку или легкое. Как там Люси называет тошноту? Гавкать на муравьев? Нет, как-то иначе. Люси называет ее «смех над землей». Это уже совсем не похоже на смех. Она попала в ловушку последствий необдуманно принятого приглашения, ненавидимая, преследуемая. Теперь ей придется расплачиваться за все, пока она не прогорит и не влезет в долги. Как ей вообще могло прийти в голову такое? Чем она думала? О, разумеется, она бывала в этом аду и прежде – в разных туалетах, под разными версиями одного и того же наркотика, с разными версиями тех же спутников, с похожими результатами. Почему же она посчитала это хорошей мыслью?

– Потому что я задница, – прохрипела она в заблеванный унитаз. – Оно выглядело гораздо лучше, когда входило внутрь, должна я вам сказать. – Вытерев рот и лицо сомнительной туалетной бумагой, Сьюзан тяжело вздохнула и оглядела лежащие перед ней руины. – Отлично, – сообщила она незримой аудитории, которая сейчас отннюдь не аплодировала. – Я просто мастер, это уж без сомнения. – Она принялась отчищать туалет и саму себя, плитку за плиткой, руку за рукой, туфлю за туфлей. – Я никогда больше такого не сделаю, ладно? Это нелепо. Я нелепа. Если бы я могла, я бы себя отшлепала.

Печально качая головой, она намочила бумажные полотенца и вытерла пол. Плеснула водой в лицо. По крайней мере, теперь нет нужды спускаться в ад, она уже в нем и останется здесь на какое-то время. Глубоко дыша, она с закрытыми глазами вцепилась в раковину, понимая, что осталось что-то, что она не может вытошнить, глупо было принимать оксиконтин. И не только принимать его, но и ехать в Тихуану с незнакомцем, чьей единственной положительной чертой было… ну, он, несомненно, был натуралом. Но этого недостаточно для того, чтобы построить отношения. Всего лишь несколько часов назад все казалось таким забавным. Какая шутка! Отправиться в Мексику по минутной маниакальной прихоти с татуировщиком, который полжизни провел в тюрьме, дважды отсидев за попытку убийства. Может быть, гетеросексуальность и не самое важное в этой жизни.

От жалости к себе ее остекленевшие глаза наполнились слезами, она швырнула очередную грязную бумагу в мусорную корзину, уже переполненную.

– Лучшее, что когда-либо во мне было, это Хани но и она ушла. И хорошо… представь себе… – Сьюзан остановилась на середине фразы, замерев от ужаса.

Хани!Она забыла о Хани. Она почти не думала о ней с того момента, как они с Лиландом уехали на Миссисипи. Когда же это было? Она хоть раз ей звонила? Нет. Но это только к лучшему, если бы Лиланд услышал, какой у нее голос, он бы подумал о самом худшем, возможно, он даже… о, боже.

Если бы Лиланд узнал, что она натворила и чем продолжает заниматься, он бы забрал Хани. Он должен был ее забрать. Сьюзан знала, что она никудышная мать.

– Я ни на что не гожусь, – печально сказала она и сползла на пол, всхлипывая, как ребенок, которым уже не была или не могла быть.

Она мечтала убраться подальше от этого непрошеного изобилия волшебных бобов, чувствуя, что оно в любой момент может поглотить ее. Бобы съедят Джека, таблетки проглотят ее, и на сей раз заведут далеко-далеко туда, откуда она не вернется. А что удержит ее от того, чтобы проглотить столько бобов, чтобы окончательно уйти? Ответ – ничего. Употребляя все это, она всегда рассчитывала, что с ее контрабандой произойдет то же, что и всегда, она постепенно истончится, а потом иссякнет.

Вот так-то. А поставка не прекратится, значит, она сама должна будет прекратить ее. Когда желудок успокоился и Сьюзан добрела туда, где смогла выпрямиться, она зачесала волосы назад, нашла ближайший платный телефон и, убедившись, что Тони нет поблизости, послала Крейгу сигнал бедствия.

Назойливый Уолтер наконец-то оставил Крейга и Ангелику наедине, и они набросились друг на друга, мечтая о празднике плоти, пышном банкете на один укус. Теплая извивающаяся добыча, прижимаясь сильнее, сильнее, сильнее – падение с холма в теплый день, в единственную музыку, которую ты хочешь услышать, музыку человека рядом с тобой, под тобой, над тобой, дышащего, стонущего, готового ко всему, что происходит и еще произойдет. Подгоняя события. Мы все еще там? Мы все еще там? Когда же мы… когда же мы… и тогда, да… о, господи, да, о, боже мой, нет! Стой! О, нет, не останавливайся! О…

И тут в заднем кармане только что сброшенных джинсов Крейга зазвонил мобильник. Как раз в тот момент, когда он с закрытыми глазами проводил губами по внутренней стороне бедер Ангелики, подбираясь к тому месту, где они кончаются и начинается настоящее дело.

Ангелика закусила губу, она лежала, не дыша, уткнувшись лицом в плечо, шея напряжена, одна рука в его волосах, другая под головой, и вот в этом положении их застиг телефон. Они замерли, застыв в воздухе, размышляя, как этот звонок может повлиять на развитие событий. И может ли, или он вплетется в надвигающееся возбуждение, или растворится в продолжении действа? Не может ли он, господи, пожалуйста, не может ли он подождать… Крейг приподнялся на локте и вздохнул.

– Это случайно не ты застонала от удовольствия, нет?

Ангелика разочарованно вздохнула и покачала головой:

– Нет, хотя это могло случиться.

Телефон, прозвонив четыре или пять раз, замолчал, мягко вернув их в надвигающуюся тишину. Немного помедлив, Крейг сказал:

– Я ужасно голоден. Ты случайно не знаешь, нет ли здесь чего-нибудь такого, чем я мог бы закусить, а? Необязательно… О, подожди! Кажется, здесь кое-что есть! Вот здорово! Извини, я сейчас.