Сьюзан смущенно посмотрела на него и встревожилась.

– О чем ты? Я здорова.

Она усилием воли придала лицу абсолютно невинное выражение.

– Стрижка, татуировка…

Сердце у Сьюзан подпрыгнуло. Она не думала, что он заметит татуировку, он такой подозрительный! Он все понял! Что теперь будет!

Где-то в глубине дома залаяли собаки, радуясь появлению Хани.

Лиланд вздохнул.

– Ну, дашь мне знать, если что-то… – Он пожал плечами. – Просто чтобы убедиться, что с тобой все хорошо.

Сьюзан с готовностью кивнула:

– Конечно. Ни о чем не беспокойся.

Но ее маленькое путешествие в Тихуану привлекло к ней безумие, будто у нее выросли две сильных руки. Руки, которые схватили безумие и принялись очень медленно и осторожно притягивать его к ней, чтобы обмотать петлей вокруг шеи и подвесить ее. Это может случиться через день, два, три, четыре, пять: никто не знает, сколько дней, просто они придут и утащат ее, вот и все, вот и все, никак не остановить то, что уже мчится полным ходом, то, что должно случиться. Все, что она может сделать, это спуститься и встретить безумие, когда оно придет, иди спрятаться от него (словно это его остановит), как большой разумный ребенок, под кроватью.

Сьюзан уложила Хани в постель, спела ей колыбельные из длинного списка, начиная с «Я люблю тебя, Порги», «Удивительная милость», «Как ты хороша сегодня», «Повезет в другой раз». Допев «песню про дрозда», она заметила, что Хани заснула и посапывает во сне, ухватившись за ее большой палец, тихо свернувшись в клубочек, вопросительный знак в ответе сну.

Сьюзан тихонько приподнялась на локте, вытащила палец из кулачка дочери, а затем очень плавно, медленно поднялась и на цыпочках вышла из темной комнаты.

– Ты куда? – донесся сонный голос Хани. Сьюзан застыла в дверях.

– Я только схожу в ванную, детка, – шепотом заверила она дочь, которая откинула голову на подушку и поуютнее устроилась под одеялом.

– Хорошо, – удовлетворенно пробормотала Хани. – Ты вернешься?

– Конечно, сплюшка. Через минуту.

Сьюзан всегда так говорила, хотя возвращалась редко, и Хани отлично это знала. Но все же ей приятно было думать, что они засыпают вместе.

– Хорошо, – произнес тихий голосок, – я люблю тебя, мамочка.

Хани б ыла абсолютно невозмутима. Эта способность не унывать помогала ей спокойно переплывать любые бурные моря, которые встречались в ее короткой жизни. Она помогла ей пережить развод родителей и их отчуждение, она вела ее сквозь мутный поток перепадов настроения матери.

Хотя Хани почти наверняка заметила опасность, витающую вокруг матери. Дети инстинктивно чувствуют такие вещи. Точно так же, как животные предчувствуют землетрясения, как собаки лают в тишине перед началом подземных толчков.

Хани чувствовала в поведении матери что-то необычное и болезненное, нечто бродило глубоко в ней, как странный запах, принесенный сильным ветром, это заставило ее получше присмотреться к Сьюзан, более внимательным, настороженным взглядом. Сьюзан понимала, что Хани нуждается, чтобы ее заверили в чем-то, в чем она больше не могла ее заверить. Несмотря на отчаянные попытки, она сделала это своими руками – потеряла свое положение. Может, она смогла бы заполучить ее обратно, если бы знала, где искать… Но в то же время она смотрела на свою маленькую девочку, глядящую на нее, и надеялась, что со стороны все выглядит не так плохо, как изнутри. Хани моргала в почти полной темноте, глядя, как мать пытается сделать невозможное. Отгородившись, чтобы не обжечь маленькие пальчики, Хани облокотилась на покрывало, посмотрев на Сьюзан с таким видом, будто пыталась определить, что же так тревожно звучит в ней.

– Мамочка?

– Да, пончик?

Но Хани просто смотрела на нее, морща лоб. А Сьюзан ждала, когда дочь скажет что-нибудь, уничтожит ее невзорвавшейся миной.

– Что такое, дружочек?

Но это особенное, взволнованное выражение уже исчезло с личика Хани. Не навсегда, лишь на время.

– Ничего, – ответила она. – Я забыла, что хотела сказать.

Вскоре после ее визита к югу от границы избыток радости, который переполнял Сьюзан, начал таять, и на его месте пустило корни нечто тревожное, нечто, тайком укравшее ее душу. В остальном все было прекрасно. Но путь, что так недавно открылся ей и, казалось, продолжался до горизонта, теперь закрылся и обрушился на нее, оставив ее в тревожном сумраке. Темная безлунная ночь наступила в ее голове. Она слышала шумы, происхождение которых не могла объяснить, даже не понимала, действительно ли она что-то слышала, вокруг нее бушевали суровые мрачные шторма, затрудняя движение в любом направлении. Но ей это казалось нормальным, здесь, в ее новом жилище – рядом с невозможным, на той стороне, где никогда не показывается солнце.

Когда они вернулись из Тихуаны, Крейг отказывался говорить с ней, лишь повторял на все лады: «Иди к доктору». Он бодро произносил: «Иди к доктору», точно приветствуя ее. Или напевал: «Иди к доктору», как в опере, жестикулируя под музыкальный аккомпанемент. Затем началось: «Ты звонила доктору? Может, лучше я позвоню доктору вместо тебя, идиотка». «Если ты не позвонишь доктору, я съезжаю».

Но через несколько дней рутины, хотя едва ли можно было назвать рутиной несколько дней секса с Ангеликой – на самом деле не просто секса, между ними постепенно росло подлинное чувство, несмотря на крюк через Тихуану, – Крейг сосредоточился на счастливом предвкушении страстной влюбленности, которая может просто подняться и уйти, если он посмотрит в другую сторону.