возражения.

Я отметил, что Юнг указывает в качестве "факта" то, "что божественное воздействие возникает из собственного нутра индивидуума", и факт этот он противопоставлял "ортодоксальному представлению", согласно которому Бог "существует сам по себе"; Бог, поясняет он, не существует в отрыве от человеческого субъекта. Вызывающий споры вопрос формулируется таким об-1 разом: является ли Бог только лишь психическим явлением, или он существует независимо от человеческой психики? Юнг отвечает: сам по себе Бог не существует. Вопрос можно сформулировать и в таком виде: происходит ли то, что верующий называет божественным воздействием, только из его собственного нутра, или в нем можно усмотреть также и сверхпсихическое бытие? Юнг отвечает: воздействие возникает из его нутра. Я заметил, что все это — неправомочные высказывания психолога, которому, как таковому, не позволено объявлять, что существует и что не существует за пределами психического, как и высказываться о том, существуют ли исходящие из какого-либо иного места воздействия. На это Юнг возражает: я произносил суждения, относящиеся только к бессознательному! И далее: "Я совершенно недвусмысленно заявляю, что все, решительно все [курсив мой. — М. Б.], что высказывается о Боге, есть человеческие высказывания, т. е. психическое". Правда, здесь он вновь, и это весьма примечательно, оговаривается, что сам он полагает, "что все

1 Глава "Религия и современное мышление" появилась на немецком языке в феврале 1952 г. в журнале "Merkur". В майском номере появилось возражение проф. К. Г. Юнга и мой нижеследующий ответ.

высказывания в отношении Бога происходят в первую очередь [курсив мой. — М. Б.] из души".

Сначала сравним первое из этих высказываний с приведенным мной тезисом Юнга. Делать особенный упор на том, что одна из сторон воздействия бессознательного ведет свое происхождение из собственного нутра или что она не существует в отрыве от человеческого субъекта, — было бы, поскольку уже установлена терминология "бессознательного", противной здравому смыслу тавтологией, поскольку это означало бы не что иное, как то, что понимаемое как область психического бессознательное — психи-чно. Положения эти обретают смысл только тогда, когда их отрицание выходит за пределы воздействий бессознательного и сферы психики вообще. Разумеется, Юнг отрицает, что смысл здесь именно такой. И ссылается он на то, что все высказывания о Боге — это "человеческие высказывания, т. е. психическое". Это утверждение заслуживает ближайшего рассмотрения.

Разумеется, я не вижу иной возможности продолжать дискуссию, кроме как отталкиваясь от этого утверждения. (Вообще-то я не ввожу своей веры в дискуссию, но налагаю на нее ограничение — ради возможности общения с людьми. Для полной ясности здесь стоит только упомянуть, что моей собственной верой в откровение — которая вовсе не связана ни с какой "ортодоксией" — не подразумевается то, чтобы относящиеся к Богу высказывания когда бы то ни было в готовом виде устремлялись с Неба на Землю, но то, что человеческая субстанция сплавлена с посещающим ее духовным огнем, и вот — из ее глубин раздается слово, высказывание. Оно человеческое по смыслу своему и виду, несет отпечаток человека и произносится на человеческом языке и, однако, свидетельствует о Том, кто его вызвал, и его воле. Мы открываемся самим себе и не в состоянии это объяснить иным образом, нежели тем, что это — откровение.) Не только высказывания о Боге, но и все высказывания вообще — "человеческие". Но разве этим самым что-либо, будь то позитивное или негативное, говорится об их истинности? Раз-Деление, о котором здесь идет речь, пролегает не между психическими и непсихическими высказываниями, но между психическими высказываниями, которым соответствует некая внепсихическая Действительность, и психическими высказываниями, которым никакая такая действительность не соответствует. Однако наука психология не уполномочена на то, чтобы провести такое раз-Деление; сделав это, она надорвется, надсадится. Что здесь подобает психологии, так это лишь мотивированное воздержание от суждений. Юнг его не придерживается, когда он заявляет, что Бог не мог бы существовать в отрыве от человека. Потому что, если опять-таки это высказывание относительно архетипа, назы-в&емого Бог, то здесь нет нужды в эмфатическом уверении, что Это есть психический фактор (а чем еще мог бы он быть?). Если *е это высказывание о каком-то сверхпсихическом бытии, соответствующем этому психическому фактору, а именно высказыва-

ние, что такого бытия нет, то здесь вместо указанного воздержания наличествует непозволительный выход за границы. В конце концов нам следует найти разрешение этой запутанной ситуации! Далее, Юнг обращает мое внимание на то, что у людей существует в связи с Богом только множество разных образов, которые они сами же о нем составили. Но мн. е это также известно, и я по данному поводу уже многократно высказывался и объяснялся. Однако важным остается здесь то, что это — именно образы. Никто из верующих и не воображает себе, что у него имеется фотография или волшебное зеркальное изображение Бога; всякий сознает: я, мы нарисовали это. Но — в качестве именно образа, изображения, т. е. в направленности веры (Glauben-sintention) на то, что лишено образа, что образы лишь "представляют", т. е. подразумевают. Эта направленность веры на нечто сущее, на единого сущего есть то общее для всех верующих, что ими познается из многообразного опыта, даже если у них нет больше ничего общего. Конечно, "современное сознание", с которым отождествляет себя Юнг, в не допускающих иных толкований местах своих сочинений, "как чумы", страшится веры. Однако не годится вводить результаты этого страха в такие высказывания, которые подаются как строго психологические. Ни наука психология, ни какая-либо другая наука не в состоянии исследовать истинностное содержание веры в Бога. Их адептам подобает оставаться от нее в стороне; им не подобает судить о ней в рамках их дисциплины как о чем-то, что им известно. Тот, кто это делает, ее не знает.

Учение о душе, которое занимается таинственным, не зная отношения веры к таинственному, есть современное проявление гнозиса. Вообще гнозис следует понимать не как чисто историческую, но как общечеловеческую категорию. Он — а не атеизм, который Бога просто уничтожает, поскольку он вынужден отбрасывать существовавшие до сих пор его образы, — является истинным противником действительности веры. Его современное проявление так глубоко меня задевает не по причине его непомерных претензий, но в особенности по причине выдвигаемой им в качестве психотерапевтического метода карпократианской* тенденции мистически обожествлять инстинкты вместо того, чтобы освящать их в вере. Что именно в таком свете должен нам представляться К. Г. Юнг — я уже доказал на его высказываниях, хотя мог бы это сделать гораздо подробнее. [Я упомянул его небольшое произведение "Абраксас", которое всякий непредубежденный читатель воспринимает не в качестве стихотворения, как говорит он сам, но — исповеди, по той причине, что здесь совершенно ясно провозглашается амбивалентный гностический "Бог", который уравновешивает в себе добро и зло.]

Мартин Бубер принадлежит к редким мыслителям, которым свойственна та напряженнейшая серьезность исканий, о которой нам поведали Киргегард и Нитше. Для Бубера его мышление не есть интересное времяпрепровождение, и даже не служение культуре или обществу. То же можно и о его писаниях сказать. Он живет в своих мыслях, в писаниях своих он воплощает свою жизнь. И если, говоря о Бубере, мы вспоминаем о "служении", то это служение особого рода. Недаром взял он на себя огромную, для современного человека почти невозможную задачу: перевод Библии на немецкий язык. Нужна была его безудержная страсть ("безудержность" любимое слово Достоевского, "страсть" — Киргегарда: Достоевский же и Киргегард были, по мнению Бубера, величайшими людьми XIX столетия), чтобы дерзнуть вновь воссоздать на нашем теперешнем языке искания и нахождения тех отдаленных времен, когда не люди творили истину, а истина открывалась людям. Задача почти невыполнимая: как можем мы, до мозга костей проникнутые убеждением, что истина может жить только в отчетливых и ясных суждениях, выразить на нашем, сформировавшемся соответственно этому убеждению языке, то, что видели и слышали люди, еще не утратившие способности соприкасаться с тайной?

И все же, по единогласному почти признанию самых выдающихся знатоков, перевод Библии Буберу удался блестяще. Не может быть сомнения, что его успех объясняется лишь тем, что он, говоря словами Лермонтова, знал одной лишь думы власть, одну — но пламенную страсть. Я думаю, что не ошибусь, если скажу, что все его сочинения, Даже те, которые на первый взгляд, по заглавию своему и по темам, как будто не имеют ничего общего с Библией, являются в последнем счете только комментариями и истолкованиями этой загадочной книги. Не только его "Хас-сидские книги" или его "Царство Божие", выросшее, как Рассказывает сам автор в предисловии, из попытки написать комментарий к св. Писанию, но даже его небольшая Речь, произнесенная на третьем педагогическом конгрессе в Гейдельберге на заданную тему — "О развитии творчес-

1 ""Особенности авторской орфографии и пунктуации оставлены без изменения. — Примеч. ред.

ких сил в ребенке", есть только по-разному выраженные размышления о тайнах вечной книги. И вот что он пишет в одном из введений к "Хассидским книгам": "Искры света первичного, непосредственно стоящего перед Господом существа, Адама Кадмона, после того, как свет провалился из верхних сфер в нижние и взорвал их, упали в темницу вещей. Божья Шехина спускалась из одной сферы в другую, странствовала и переходила из одного мира в другой, из одной оболочки в другую, пока не добралась до крайних пределов изгнания: до нас. В нашем мире исполняется судьба Бога" (подчеркнуто мною). И еще одно место из тех же "Хассидских книг", в котором та же мысль выражена с еще большей энергией и силой: "В других учениях душа Бога, посланная с неба на землю или отпущенная на земЯ лю, могла бы быть вновь отозвана на небо и освобождена, и творчество, как и искупление, могло бы идти в одном направлении — сверху вниз; но это невозможно для иудейского учения, которое целиком основано на взаимоотношении между человеческим Я и божественным Ты, на реальности этого взаимоотношения, на встрече. В нем человек, этот ничтожный, жалкий человек, по предвечному назначению своему, является помощником Бога. Ради него, избирающего Бога, создан мир. Внешняя видимость мира для того существует, чтобы через нее человек доискивался самого ядра. Сферы для того раздвинулись, чтобы он их вновь сблизил. Творение ждет его. Сам Бог его ждет. И от него — "снизу" должен изойти призыв к искуплению. Благодать — будет ответом Бога". В послесловии к тому же сочинению, озаглавленному: "Мой путь к хассидизму", Бубер цитирует следующие слова из завещания основателя хассидизма, рабби Израиля Балынема: "Да проникнется он (человек) весь рвением. И да пробудит его рвение от сна! ибо ему сообщилась святость и он стал другим, чем был раньше, стал достойным творить и стал сам подобен Святому, да будет благословенно Его имя, каким Он был, когда создавал свой мир". И тут же прибавляет от себя: "И вот, в одно мгновение, я постиг хассидскую душу. Во мне проснулось исконно еврейское чувство, в темноте изгнания во мне как бы расцвело вновь сознание: человек — образ и подобие Божие, — как дело, как становление, как задание. И это исконно иудейское было — исконно человеческим,