И что же? Вскоре Паллас сообщал домой: «Я еще не распаковал чемоданы своих книг и сейчас настроен читать только русские древности».

В речи Палласа, как бы сказали в те времена, сильно отзывался немецкий выговор, но через год (через год!) с ним вполне сносно можно было объясняться по-русски.

Шли дни, месяцы. Вожделенный срок приближался.

Экспедиция. У этого слова тоже есть вкус. Оно горчит пылью дорог, солонит губы. Сочинения для академических изданий он напишет из дальних странствий. Предмет его мечтаний — вот что такое сибирское путешествие, ради которого он порвал с Германией, с отцом.

Анатом Протасов, математик Котельников рекомендовали спутников.

Вот и они. Придерживая шпаги, в кабинет вошли двое рослых парней.

Один широкоскул, рыж.

— Ваше превосходительство, Никита Соколов!

Товарищ его, напротив, узколиц, шея тонкая, по-поросячьи розовая.

— Ваше превосходительство, Антон Вальтер!

Пожирают Палласа испуганными глазами, точно он заморское, редчайшее в мире чудо.

Паллас зажигает сигару. Приказывает садиться.

Сквозь напущенную чиновность проступает полный любопытства прищур, разглядывает воинскую амуницию гостей.

— А скажите, милостивые государи, к чему шпаги?

— Жалуют студентам университета.

— Я подумал: не мушкетеров ли мне подкинули? Куда мне мушкетеры? Не в воинский поход идем.

Студенты молчат.

— Впрочем, шпагой владеть на разбойной дороге не лишне, — прощает Паллас. — Курите?

— Сигарами не балуемся.

Смотри, как серьезны. Да у них поджилки трясутся. Не за генерала ли его принимают? А впрочем, как иначе может выглядеть в их глазах иностранец, превзошедший множество наук? Да еще императрицей приглашенный!

— Лет вам, милостивые государи?

Милостивым государям: одному — семнадцать, второму — осьмнадцать.

— Годы славные. А я старик — двадцать шесть лет.

— Позвольте не согласиться, — оживает вдруг Соколов. — Двадцать шесть лет годы не старческие.

— Тогда и поладим лучше.

Паллас пружинкой вскакивает с кресла, маячит по комнате, держа у груди сомкнутые ладони. — В географии навыкшие?

— Не путешествовали. — Соколов оправился от смущения. — В ином же смысле… как понимал географию астроном Делиль…

— Как?

— В географии видел человека, который может дать картину расположения стран земли, к истине приближающуюся…

— И такую картину можете дать, милостивые государи?

— Ваше превосходительство, скорее, есть желание к такой картине приблизиться.

— Наши желания совпали, — не без строгости замечает Паллас. — Читаю сейчас разные фолианты. Сколько их погибло, землепроходцев, которые также хотели дать истинную картину расположения стран земли. Не всем далось… Не закрадывается ли в душу страх? Я не стращаю и не байки говорю.

— А мы не пужливые. — Из Вальтера тоже робость тонкой струйкой вытекла. — Позвольте на вашу байку свою рассказать.

— Извольте.

— Был при царе Петре шут д’Акоста. Когда он выезжал из Португалии в Россию, у него спросили: «Не боишься ли на корабль садиться, зная, что твой отец и дед погибли в море?» Шут спрашивает: «А ваши предки как померли?» — «Преставились блаженной смертью на постелях». Д’Акоста молвит: «Как же вы не боитесь каждый день в постель ложиться?»

— Ха, ха, ха, ха!

Они забавны, эти юноши. И находчивости не лишены, и живости.

— А что говорил о географии ваш соотечественник Ломоносов?

Вот так-то, милостивые государи. Иноземных ученых знаем, воздаем им должное — чудно! А как почитаем своих, российских знателей?

— Ну? — Он, чужестранец, кажется, готов обидеться на студентов, если они тупо пожмут плечами.

— Ваше превосходительство, — произносит Соколов, — Михаил Васильевич так молвил, если мне память не изменяет: «Географы! Кому как не вам издавать атласы, чаще отправляйтесь в экспедиции».

Соколов и Вальтер рассматривают иноземного ученого. Брови черные, глаза круглые, рот растянутый. В скорых, резких, непредугадываемых движениях есть что-то мартышечье. Не чопорен. Молод. А как между тем немало сделал в пауке!

И до чего просто сказал о своем желании путешествовать: «Блаженство видеть в большой части света натуру в самом ее бытии!»

…Через час он остается один. Ах ты господи, как же славно, что приехал сюда, что достало сил вырваться из-под отцовской опеки.

В те последние дни отец, как никогда, заупрямился. Но и Петер не уступал.