Разглядывают друг друга, иностранный ученый и петербургский мальчонка о тринадцати годах.

— Альбом хорошо исполнен, господин школяр! — Паллас шевелит пальцами, и этот жест говорит: в работе, представленной ему, есть нечто особенно приятное.

Школяр Зуев. Так, так.

Протасов приподнимается с кресла:

— Петр Семенович, вот сего школяра рекомендуем в путешественную команду.

— Как звать?

— Василий Федоров Зуев.

— А лет?

— Без малого четырнадцать.

— Молод, что и говорить, Петр Семенович, — вступается за Васю профессор Протасов. — Пригодится в дальнем пути, поверь. В ботанике, в географии не по годам осведомлен. И стиль, стиль есть…

Палласу вспоминается, как русские называют ромашку — пуповка, воловьи очи, сосонька. Ему хочется назвать стоящего перед ним мальчугана «пуповкой»…

Неужели год прошел, как он в Санкт-Петербурге?

На календаре — июнь, год 1768.

Что ж, время зря не потрачено.

«Грамматик» Мокеев доволен его российским слогом.

Паллас знакомился с картами, сибирскими отчетами-донесениями служивых людей с мест предстоящего путешествия.

Еще Ломоносов, в бытность свою директором Географического департамента, немало размышлял о сибирской экспедиции. Землепроходцам, писал он, не поставлен предел проницательности, многое должна открыть смелость и благородная непоколебимость сердца путешественника. Палласа поразили эти простые и гордые слова.

Сердце путешественника — не это ли главное?

Как был обстоятелен, прозорлив сей ученый муж. Каменный пояс Урала заслонил от взора натуралистов то, что находится к востоку. Ломоносов составил «перечень предметов, до которых изыскания и наблюдения должны касаться испытатели натуры»: изучать реки, озера, моря, состав воды, открывать полезные в медицине травы, звериные промыслы, нравы и обряды местных племен, вносить поправки в атлас.

Сибирь, Сибирь, Сибирь… Она необъятна, нема, таинственна. Еще совсем недавно историк Миллер замечал: «О древнейших приключениях этой великой части Азии основательного и обстоятельного сказать нельзя».

Господин историк заметить изволили верно! Вот и пришла пора начать обучение этой части Азии языкам географии, зоологии, ботаники. Кто же эту немоту преодолеет, как не наука?

«Младенческая страна», — говорили ему в Берлине. А Ломоносов как заявил о себе белому свету? И сколько людей идут за ним, обуреваемых страстью к познанию? Протасов, Румовский, Котельников — как они исполнены желания оказать чрезвычайную услугу отечеству, затянутому едва ли не за ближайшим поворотом мраком неизвестности, с потаенными недрами, малоизвестными народами.

Да только ли эти ученые! Вот двое студентов — как полны желания приблизиться к истине. Палласа поразил Шумский. Чучельник экспедиции нужен позарез — без чучельника шагу не ступить. Посоветовали Шумского, смотрителя кунсткамеры.

— Плоть немощна, а дух бодр, — твердо сказал старик.

— Подумай, тяжко будет.

— Свербит любопытствие землю увидеть, ваше превосходительство. А что скажут, сил меньше, чем у вас, так и вы не так сильны, как центурион Тит Понтий. Только бы каждый пользовался силами умеренно.

— Вон как! — воскликнул Паллас. — Цицерона читаешь?

— Нахожу в нем утешение.

Неказистый старичина, из «подлых», как тут зовут людей мелкого звания, но какой полет мысли! Центурион с окладистой бородой!

Вот и этот школяр. Пуповка… Альбом отменно сделан — в нем и ботаника в точном своем виде, и даже некая поэтичность. Василий Зуев…

А что, не взять ли его?

Правитель академической канцелярии Тауберт, однако, не разделил Палласова мнения.

— Господин доктор, не насмешка ли это?

— Над кем, над чем?

— Над здравым смыслом. Россия возлагает такие надежды на экспедицию!

— Что же, вы полагаете, что школяр не оправдает затрат академических?

— Не только затрат — чаяний. Ее императорское величество проявляет особый интерес к сему путешествию.

— В условиях моего приглашения, господин Тауберт, записано: обучать прикрепленных учеников.

— Да, но — студентов, студентов…

— Ум школяра не засеян предрассудками. Душа его не менее восприимчива.