Вася неловко повернулся, застонал.

— Не ной ты, — прикрикнул патлатый. — Тошно без тебя. Меня не так отделали — молчу. Давеча говорил, в Сибирь идешь. Вот и попрут в Сибирь. В оковах, в аккурат по ноге. — Усмехнулся: — Да тока далеко не уйдешь — хилый. Ямку-то при дороге выкопаю.

Как они накинулись! С каким остервенением бил рябой — за что? И этот патлатый, до чего ненавидящий у него взгляд.

— Эй, знатель…

— Отстань.

— Вишь, говорить не хочет.

— Злобный ты.

— А-а-а, какой добренький. Во, скажу: все беды от вас.

— Дурень ты. Чем тебя знатели допекли?

— А не они пишут указы, по которым хоть вой, хоть помирай?

Крепко, судя по всему, досталось мужику в жизни. Из таких выходят государевы ослушники. Сколько их встречалось в путешественной дороге от самого Санкт-Петербурга. Грязные, в рванине, звенящие цепями. Повернулось-то как? Сам теперь колодником пойдет долгим этапом. Поди докажи, кто ты есть.

Зуев не сдержался, прикусил губу, дал волю слезам.

…От резкого света раскрыл глаза.

— Ва-аська-а! Куда запропастился, а? — кричал Никита Соколов. — Подымайся. Паллас извелся, Шумский руки хочет на себя наложить.

Развязали Ваську, накинули на плечи душегрейку. Никита по-медвежьи облапил.

Студенты разглядывали младшего члена путешественной команды — нос распух, на губах запеклась кровь.

— Эк тебя помяли! — Разъяренный Соколов повернулся к старосте: — Кто посмел?

— Да разве ж знали, что ефтот господин…

— Я тебя счас на первой осине подвешу! — захлебывался в гневе Никита.

— Оставь его! — сказал Вася. И обернулся к патлатому: — Ну ты, чего разлегся? Вставай!

Староста дверь загородил:

— Ваше благородие, и эфтот ваш?

— Наш, наш! — упреждая студентов, вскричал Вася. — Егерь! Зверя бьет для коллекции.

Староста недоверчиво косился на студентов:

— Ваш, что ли? Аглицкого и берлинского доктора?

Прихрамывая, патлатый вышел из амбара.

— Ну, молись господу богу, что рядом осины нет, — поугрожал напоследок Соколов.

Староста отскочил подальше.

Вчетвером добрались до околицы.

— Крестись, бродяга, — сказал Никита патлатому. — Вышла тебе удача. Иди, куда шел. Да Ваську помни…

Служивый с разбойной мордой не трогался с места.

— А вот вы, господа-судари, говорили старосте, дескать, я есть егерь. Зверя бью.

— Ступай, ступай…

— Я ведь и верно стрелок. Возьмите с собой. Южным ветром пропеченный, морозом стуженный, солью морской просоленный.

— Разбойничек, — засмеялся Вальтер.

— Ерофеев я, — сказал патлатый.

На постоялом дворе Вася поведал о своих печальных приключениях. Выпил кринку топленого молока. Паллас, как истинный лекарь, налепил на Васины синяки чудодейственные примочки, приказал ложиться в постель.

— Вот еще! — Зуев ввел в горницу патлатого. — В отряд просится.

Паллас острыми зрачками вонзился в разбойную морду патлатого.

— Кто, откуда?

— Казак вольный. Дончак.

— А вольная?

— За волей и бегу в Яицкие степи.

— Семья есть?

— Не женатый, ваше сиятельство. Вот без ружжа что без жены. Будет ружжо — будет жена. Примкну к вам, ежели доброту поимеете.

Вася подал голос:

— Возьмите, Петр Семеныч. Его ж опять загребут.

— Ох, заступник! — сказал Паллас. — А чем за него поручишься?

— Жаль его. Пропадет.

— Стреляешь ловко? — спросил у патлатого Паллас.

— Стрелять… этому обучены.

Паллас оглядел спутников:

— Что скажете?

— Пусть идет, — согласился Шумский.

— Не сбежишь? — спросил Никита. — Вороват ты больно.

— А на морду чё глядеть? — отозвался Ерофеев. — Я, в придачу, и кашеварить, и плотничать, и телегу собрать, шину починить, чеку поставить… — Подлез под кибитку, подпер плечом и крутанул колесо. Смотрел на Палласа немигающим детским взором, всем видом выказывая полезность свою и открытость.

Ерофеев хоть и не понимал, за какой надобностью идут в Сибирь эти люди, но они ему пришлись по сердцу. Шумский — хитрец! — все пытался узнать, кто да откуда Ерофеев. Уж больно нахальный! Тот лишь отмахивался: «Какой есть, такой и пришелся, какой был, такой потерялся».