Три лодки шли по течению Оби. В первой Зуев и Шумский, во второй — Вану и Ерофеев. Третья — бичевой: в ней провиант, вещи, ружья…

Волна за ночь успокоилась. Плеснула рыба — казалось, кто-то растопыренной ладонью шлепнул по быстрине.

— Умывается на зорьке, — сказал Шумский.

Большая часть пути по реке пройдена.

В Обдорском городке, прикидывал Зуев, задерживаться не станем. Выбрать добрых оленей, присмотреть крепкие нарты — и к морю!

Нет-нет да и взглянет на ломоносовский чертежик — Чаятельный берег, бережок…

Третьего дня в прозрачной, умытой от тумана синеве увидел отроги Уральских гор — казалось, стадо каменных мамонтов шествовало друг за дружкой к водопою. Как занавес, сдвинулся туман, смыл горы.

— Сколько же верст будет отсюда до Урала? — спросил Шумский.

— От Обдорска пойдем — вычислим.

— Ох ты господи! — вздохнул Шумский.

Зуев поежился. Только теперь воочию представил, что им предстоит.

— Там не пасется олень, там никого не увидишь, — крикнул Вану. — Там белый медведь, белый снег!

Река поворачивала к востоку, к южным границам Ямала, еще далее от зубцов Урала.

Да, никто из русских натуралистов еще не шел с востока к Уралу, к водам Ледяного моря… И это пространство было как пропасть. Сердце сжималось. Но Зуев ничем не обнаруживал тревожащих его мыслей.

Поскрипывали уключины. Унылую песенку тянул остяк. Он разгонял тоску, которая порою наваливалась на предводителя команды. В песенке говорилось, как они встретились в Тобольске, как Вану взялся вести Зуева и его товарищей на север — за пять рублей. Раз Зуеву надо — пусть идет. С таким проводником, как Вану, нечего бояться. Вану знает тундру, ее повадки. Вану любит людей-натуралисс. Пел о том, что, когда сполна получит денежки, станет богатым, женится, купит юрту и никогда не будет мочить кожи.

В мычании остяка был даже ритм, диктуемый броском весел.

Обь убыстрялась по мере приближения к низовьям. Погода менялась на дню несколько раз: какой ветер одолеет, возьмет верх. У каждого был свой цвет, запах. Ветер с Ямала лез за шиворот и под рубашкой оттаивал, как снег. С правого, лесистого — ветер был мягок и слегка колок, как ветка лапника. В нем слышалось дыхание тайги. У южного ветра — от Березова — рыбный дух; он нес морось, вода покрывалась мелкой рябью, словно дождик грибной прошелестел. Самым слабым, беспомощным был ветер с запада — уральские хребты не давали должного разгону.

В небольшой заводи, зацепившись за ветки, стоял плот с мачтой. А на мачте — разноцветные лоскуты, венки, шкурки. Зуев сразу узнал плавучее сооружение, отправленное в дар Чарас-Най. Подгребли поближе, Вася первым прыгнул на плот. Из всего богатства, дарованного покровительнице воды, не оказалось его малахая. Только шапкой, видать, и воспользовалась Чарас-Най.

— Лавка меховая! — восторгался Ерофеев. И сдернул с перекладины несколько шкурок.

— Не тронь, — крикнул Зуев. — Это священные дары эзингейцев.

— Ха, священные. Кому священные, а мы народ христианский.

— Ерофеев!

— Пропадет же задарма.

— Посуди, тебя б пустили в чужой дом на ночлег, а ты б начал набивать мешки чужим добром.

— Тундра медведю да бирюку дом родной, — сказал казак. Но спорить не стал, себе дороже. Ругнулся: «Пропади пропадом этот плот… Надоело. В Березове бы остаться… Чего дальше попер? Был вольным — стал подневольным. Сколько можно скитаться? И чего ради?» — Такие мысли чаще и чаще лезли в башку.

В другой раз путешественники стали свидетелями еще более поразительного зрелища. Прямо на берегу стояло несколько разодранных, покинутых чумов. В кострищах серел пепел, валялись головешки, оленьи рога. Еще недавно, судя но всему, тут жило племя. И вот — снялось. Тишина. Запустение.

Вану огляделся, побежал в сторону редкого березнячка. Позвал Зуева.

Свежесколоченный сруб, перевернутые нарты. И мертвый олень. В срубе — переломанные луки, стрелы, ножи, искромсанные сети, остроги, лыжи.

— Надо ж так вещи попортить, — вздохнул Шумский.

— Надо! — вскричал Вану. — На тот свет мертвого самоеда повезет мертвый олень. Самоед умер — вещи его тоже умерли.

— Поди ж ты…

Зуев подумал о том, как удивителен обряд, в котором сочеталось детское простодушие с поразительной верой в бессмертие.

— Мир праху твоему, — сказал Шумский и бросил горсть сырой земли в сруб.