Над холмиком глинистой комковатой земли плакала японка. Я узнал ее. Это она учила Семена тогда танцевать… На ее согнутой шее выступали меловые бугорки позвонков. Волосы, как два вороньих крыла, свалились на щеки.

Подруги взяли под руки плачущую и повели ее, что-то нашептывая.

Мы прислонили свой венок к тумбочке со звездой. Ивао взял ком земли и медленно крошил его на могилу. И тут Юрик разревелся. А когда я сурово поглядел на брата, он стал лепетать насчет того, что он устал и хочет есть.

Пришлось просить отца, чтобы он взял Юрика на машину. Отец посадил его с собой в кабину и нас устроил в кузов.

На обратном пути я подумал, что мертвого Семена так и не видел.

В глаза мне бил ветер. Море кишело синими рыбами с зеркальной чешуей. Я не мог представить себе мертвого Семена. Он живой стоял у меня перед глазами. А что, если я попробую нарисовать Семена?!

Машина круто свернула в портовый переулок. Сумико качнулась. Я поймал ее руку. Она не вырвала ее. И так мы неслись, мне казалось, по воздуху. И я прямо осатанел, когда машина вдруг затормозила. Но из машины выглянул отец и велел мне отвести Юрика домой.

— Меня на поминки не взяли, — пожаловался брат, вылезая из кабины.

— Мал еще, — ответил я.

Мы с Сумико подхватили его за руки и повели в гору. Юрик поджимал ноги, чтобы мы его несли. Сумико улыбнулась. А я наддал брату коленом. Мне было не до шуток: я обдумывал картину…

Мне представлялось бушующее море. Пенный вал у берега бьет человека и хочет снести в глубину. Но человек плечом взрезает волну. Еще несколько шагов, и он упадет на песок. Слизняки присосались к телу, цепкие ленты водорослей обвили руки и горло, из глубины тянутся к нему хрящеватые щупальца осьминогов. Но человек крепко упирается в дно ногами. Еще десять шагов наперекор морю, и ноги увязнут в сухом песке…

Сзади раздался крик Ивао. Он махал нам рукой, чтобы мы его подождали.

Он склонился над разорванным рогожным кулем и набрал в обе руки вяленой селедки. Мы обождали его. Он, сопя, догнал нас и раздал селедку. Она была твердая, как камень, и несоленая. Но все же мы с удовольствием грызли ее до самого дома.

Солнце, как перезрелое яблоко, свалилось в море. В стеклах нашего дома полыхнули алые блики. Я отбросил селедочный хвост на грядку с табаком — и остолбенел… Табак весь выпрямился, цвел. Нежный пушок покрывал листья. Лишь по краям они кое-где пожухли.

— Гера, — позвал меня Юрик, — ты чего увидел? Гнездышко?

— Иди, иди, — крикнул я ему, — ничего тут нет!

Он недоверчиво шмыгнул носом и побежал за Ивао и Сумико. Задребезжали стекла двери.

Я оглянулся и выломил жидкий, но прочный прут. Ободрал его на ходу и продрался к рыбинскому ланку. И здесь табак стоял, как лес. Я взмахнул белым, словно клинок, прутом: жи-и-ик… Крайний стебель упал подкошенный… Ребята одобрили бы. В чем, в чем, а в этом они поддержали б меня. Жи-и-ик… Срубленный табак одуряюще пах… Жи-и-ик… На руки летели клочки листьев. Прут сверкал на фоне багряного заката. Жи-и-и-ик… Я вытер лицо ладонью, и кожу зажгло, как от крапивы. Защипало глаза. Надо было сбегать к колонке, умыться. Но я не мог покинуть поле боя.

Я посек весь рыбинский табак и спустился к своему дому. Выпрыгнул из кустов на грядку табака и начал быстро рубить, чтобы случаем не спугнула бабушка. Жи-и-ик, жи-и-и-ик, жи-и-и-ик… Глаза уже плохо различали, но ступнями ног я ощущал ковер из табачных листьев.

Закончив дело, я сходил к колонке, разделся и выпустил на себя ледяной серебристый пучок воды. Я извивался, как змей, но не отступал, пока не смыл с себя всю табачную горечь.

Я возвратился домой обессиленный. Бабушка говорила что-то, но я не понимал. Я очень устал за этот день. Что-то съел, добрался до постели и рухнул в коричневую бездну.

Я долго падал и сильно ударился. До того сильно, что раскрыл глаза. Надо мной нависала ушастая голова Рыбина с выпученными глазами. Снизу тоже хорошо было видно, что челюсть его шире лба. Рыбин тряс меня за грудки. Из правой руки его свисал пучок табачных листьев.

— Ты?.. — спросил Рыбин и хлестнул меня по лицу этим пучком.

Я хоть спросонья, но ловко поднырнул под руку Рыбина и побежал вниз. Лестница шаталась — за мной по пятам прыгал Рыбин. Внизу я поскользнулся на листке табака и упал. Рыбин поймал меня за майку одной рукой и начал опять трясти, приговаривая:

— Чуял — беда… Ушел с поминков… Так и есть… Весь табак порешил, шантрапа несчастный!

И тут я вспомнил, где встречал Рыбина. На базаре в Хабаровске! Это он торговал цветными японскими мелками. У него было много коробок. Но за каждую он просил столько, что я отпрянул от него тогда. А он еще зубы оскалил: «Что, колется?»

— Это ты спекулянт несчастный! — закричал я и попытался вывернуться.

Но Рыбин так тряхнул меня, что чуть не сломались мои шейные косточки. И при этом я задыхался от водочного перегара, смешанного с запахом винегрета. Спасти меня было некому. В этот миг я подумал о Борьке, Скулопендре и Лесике. Они бы хоть отомстили за меня…