– Стоят лагерем у Джабийи, мой хороший...

– Я отдам тебе столько пленных, сколько ты попросишь.

– Благодарствую, мой чудесный принц...

Сверкнув напоследок зубищами, гула зазвенела монистами - и исчезла.

Меамори обернулся к Тарегу и нехорошо улыбнулся:

– Ты позволишь мне убить Маха Афридуна, Тарег-сама? Отдашь мне предателя?

Нерегиль медленно склонил голову в знак согласия.

Аураннец прошипел:

– Захотел обмануть меня, смертный дурак...

Тамаки попробовала пальчиком лезвие и с мечтательной улыбкой слизнула каплю крови. Меамори, запрокинув голову, посмотрел в небо и тихо сказал:

– Под Гадарой я вырву твою печень, человечек... Клянусь богами - я попробую ее на вкус!

Нум рыдала, уткнувшись ему в плечо. Аль-Мамун молча гладил ее вздрагивающую спину.

Утешить женщину он не мог. Ничем.

– Я ее зна-аа-лааааа... Я ее зна-ааалааа... Хафизуууу...

Да, знала. И даже подарками обменивалась - с молоденькой невольницей, которую Харсама ибн Айян взял в поход. Сегодня вечером разъезды доставили двоих беглецов, чудом переживших предательство Асавиры. Несчастные рассказали, что карматы не пощадили даже женщин. Распяли всех, кто не отрекся от веры. Всех до последней невольницы.

Дорога на Джабийю воистину стала Дорогой мучеников.

Нум подняла на него заплаканные, красные глаза. Нечесаная, несчастная. И вдруг вцепилась в рукава его рубашки:

– И ты отступаешь! Отступаешь! Они там умирают, а ты отступаешь!

Аль-Мамун попытался обнять ее снова, но Нум вывернулась со звоном ожерелий:

– Как ты можешь!

– Они умерли, Нум, - жестко сказал он.
– Все умерли. Мы бы не спасли никого - и погибли сами. Там десять тысяч тяжелой кавалерии, Нум. И еще восемь тысяч бедуинов верхами. Два других карматских корпуса, говорят, не уступают им в численности. Если не отступим и не объединимся - нас перемелют как зерно между жерновами. И все равно нас будет в три раза меньше, Нум. Поэтому мы идем к Гадаре.

Она молча вытерла нос рукавом. Шумно шмыгнула. И вдруг четко, тихо и страшно сказала:

– Я так не хочу. Не хочу сидеть в лагере и ждать, когда за мной придут и поволокут к столбу с перекладиной. Я так не хочу.

Он молча привлек ее к себе. Снова погладил по спине. И тихо сказал - она ведь не видела его лица, его глаз:

– Тебе не о чем беспокоиться. Мы их разобьем. Обязательно разобьем.

Восемнадцать тысяч против шестидесяти. Из которых десять - железная парсийская конница. И это в лучшем случае - пока ведь не соединились, Тахир еще в двух днях пути.

Зря ты пустилась в эти плутни, Нум. Зря. Надо было тебе остаться с мальчиками в Баб-аз-Захабе...

Утренняя мягкая дымка медленно расплывалась, светлея и истончаясь. Где-то в невообразимой дали весенних полей орали петухи - за извилистым провалом Вади аль-Руккад просыпался крохотный вилаят. Йакуза - там стояли лагерем карматы. Главным лагерем. В Йакузе остались жители. А из Дайр-Айюба, что лохматился темными оливковыми деревьями далеко-далеко за спиной, все сбежали. А ведь весна, кто пахать будет - непонятно.

– Сколько зелени... Какая ж красота...
– восхищенно выдохнул Хунайн ибн Валид.

Почти месяц они с карматами стояли друг против друга. Но молодой куфанец, привычный к сухой земле своей родины, все обмирал, глядя на травяные поля под утренним ветерком.

Пологий зеленый склон уходил к широким террасам долины. Шелестели серебристо-серебряными листиками оливы, меловые обрывы справа празднично трепались зеленью кустов. Вдали на гребень холма всползала широкая белая дорога. С одной стороны спина холма мягко круглилась и темнела распаханными полями. С другой крутыми осыпями падали вниз белесые каменные склоны.

Среди благостной зелени и круглых тамарисковых крон ограничивающий долину Вади-аль-Харир казался недоразумением: шли-шли и вдруг - раз, провалились. Травяной ковер обрывался извилистым красноватым краем широкого распадка. По дну провала все еще текла вода.

– Нам нужно спуститься в самый лагерь?
– недовольно морщась, осведомился Тарик.

Господин Меамори пожал плечами:

– Проповедник сидит в самой гуще. А я бы хотел, чтобы вы сами послушали, что он говорит.