Журнал «День и ночь» 2011-03 (83)
вернуться

Чучилина Римма Петровна
Шрифт:
* * *
И до жнив не дожил. Зелен-жата не жал, что любил — не губил, и не жил. И не жаль. Ранних протожеланий заветна межа, ведь напасти со счастьем давно на ножах. Мне любить беззапретно заказано впредь. А не знать бы тебя, белый свет мой, не зреть. В смерть иссмотрены очи. застыла душа. Горний голос пророчит: тебе кантуша в этой жизни не знать. А чёрный бушлат, как отец твой и мать, как жена и как брат.
* * *
Была ты так далёко. Дальше, прочь — за образами обморочной дали. И солнце вырастало из печали, и осиянной смерти кралась ночь. Вселенная свихнулась — кувырком века помчались в щель прикрытой двери, и птицы разлетелись златоперьем с ладоней, полных бедами с верхом, и солнце шло, палило насмерть так — передо мною долго восставало, как будто примерялось и не знало уйти ль в зенит, или погрузиться в мрак, или меня в лучах испепелить иль научить в аду сиянья жить. Перевёл Владимир Шовкошитный
* * *
Кривокрылый взмах! Глубокий, долгий, близкий — всё чужбина! Ну-ка — убеги мороки! За край неба — Украина. Солнце кличу (бесполезно!) кривоглазое. Летим мы в ночь — беспутицу — железной колеёй. О, край родимый! Где ты? Тенью, тени, тени — где-то на краю окраин векопамятные стены, дом, тепло да верви рая. И дороги вседорога, всепрощение, всепогоня. За созвездьем Козерога наблюдай из зэквагона. Лишь бы — быть-пребыть — на свете. Оглянусь окрест — обвыкну. Тьма труда — на тьму столетий. Кривоглазый ворон, хрипну.
* * *
На Лысой горе догоранье ночного огня, осенние листья на Лысой горе догорают. А я позабыл, где гора та, и больше не знаю, узнает гора ли меня? Пора вечеренья и тонкогортанных разлук! Я больше не знаю, не знаю, не знаю, я жив или умер, а может, живьём умираю, но всё отгремело, угасло, замолкло вокруг. А ты, словно ласточка, над безголовьем летишь, над нашим, над общим, над горьким земным безголовьем. Прости, я случайно… прорвалась растерянность с кровью… Когда бы ты знала, о как до сих пор ты болишь… Как пахнут по-прежнему скорбью ладони твои и всё ещё пахнут солёные горькие губы, и тень твоя, тень, словно ласточка, вьётся над срубом, и глухо, как влага в аортах, грохочут вокруг соловьи!
* * *
Ты тут. Ты тут. Прозрачней, чем свеча. Так тонко, так пронзительно мерцаешь, оборванною щедростью пронзаешь, рыданьем из-за хрупкого плеча. Ты тут. Ты тут. Как в долгожданном сне, платок, касаясь пальцами, тревожишь, и взглядом, и движением — пригожей и пылкой гостьей входишь в мир ко мне! И вмиг — река! Стремительно, как бы из глубины правековой разлуки, поток ревёт, ломая волнам руки, вдоль берегов, встающих на дыбы! Пусть память вспыхнет ливнем иль грозой! Пречистая, святошинского взора не отводи! Не устремляйся в город унылых улиц, площадей… Постой! Ты ж вырвался! Ты двинулся! То ль дождь, то ль горный сель. Медлительно движенье материка, внезапный сдвиг и — дленье, и вечный страх, и рук немая дрожь. Идёшь — тоннелем долгим — дальше — в ил ночной — порошу — снеговерть — метели. Набухли губы. Солью побелели. Прощай! Не возвращайся! Хлынул вниз зелёный свет. Звезда благовествует о встречах неземных. В ночи дрожит и плачет яр. Сыночек мой, скажи, — пусть без меня родная довекует. Прощай! Не возвращайся! Возвернись! Перевёл Александр Закуренко
Магаданский период поэта

ДиН эссе

Юлия Тамкович-Лалуа [48]

По дороге в небо

Сон

На столе лишь круглая лампа и книга. Зебра строк, забытых на восьмой из пятисот возможных страниц, давно убежала в мир грёз. Среди царапин, трещинок, пятен чернил в полированной пустыне стола не спеша растворяются пожелтевшие и стёртые листы. Их бесформенная клякса ещё долго упрямо глядит в чьи-то сонные глаза, потом сдаётся в ожидании нового утра, и сквозь ресницы больше уже не просвечивается настойчиво зовущий свет.

48

Тамкович-Лалуа Юлия, Лимож (Франция).

Родилась в Ставрополе. Публицист, прозаик, эссеист. Публикации в журналах «День и ночь», «Дарьял», «LiteraruS» (Хельсинки).

А где-то за горизонтом пространства Страж всемирного времени достаёт изо рта «Орбит» мгновений. Уже не жуёт энергично и сладко, как днём, а лишь тянет в стороны слоистое волокно, иногда отлепляя от пальцев длинную тонкую полосу, долго и монотонно, спокойно, как сама ночь.

В тишине комнаты, пока не кончится завод, часы механически бурчат «не спать-не спать» крошке пауку, запутавшемуся в стропах невидимого парашюта.

Снежинка пыли тает в озере ковра.

…Кто-то спит за столом, уронив голову в его тёмную поверхность — в пустыню царапин и прерии чернильных клякс. Ночь.

Настроение

Искрится морозный воздух. Сгущается темнота. Тополя склоняют друг к другу свои обледенелые ветви. За их готическими арками застывшая серая луна рисует пейзаж Моне.

Вечерняя улица пуста, только грохочет мимо запоздалый трамвай. В нём яркий свет и приглушённая суета. В нём глаза человека, смотрящие на дом, столб, дерево, дорогу… на тебя.

Расслабленно сквозя, случайно пойманный рассеянный взгляд вдруг просыпается, замирает, на долю секунды проникает через полупрозрачную преграду стекла. Но трамвай несётся дальше, в другую сторону жизни, где снова дом, столб, но тебя уже нет. И не будет никогда…