Журнал «День и ночь» 2011-03 (83)
вернуться

Чучилина Римма Петровна
Шрифт:

Рвалась бумага в клочья и разлеталась по всему дому. Ведь даже белую, как снег, бумагу жестокий мир создаёт для того, чтобы люди написали на ней чёрные буквы.

Как приятно иногда провести рукой по краю бумаги, которая разорвана в порыве чувств, а не по остро отшлифованному стандартному заводскому её краю.

Лист с моим детским стишком…

Дворник мечет бескорыстно Мётлы в сердце сентября. Он сметает эти листья, Как обиду на тебя. Было если бы так просто: Позабыл — из сердца вон! Отчего же так несносно По утрам проходит сон?.. Что ж, мы, люди, не безгрешны. Кто же ангел есть из нас? Отчего обидой вешней Нас ломает сей же час? Вся жизнь — обман. И все мы в ней — вруны. Мы все, бессовестно скрываясь от луны, Как реки мутные, в житейской мгле течём… Где ж устье? Где исток? Речные валуны?
* * *
Будет вновь под стопою моей борозда, Буду к звёздам лететь, и хмельная звезда Обуздает мой разум — и врежется в зубы Бедолаге Пегасу стальная узда…
* * *
Как осенний листок, Тихо с ветром играет Лист с моим детским стишком.
* * *
Не могу я сказать ничего: Ведь нарушат слова Первозданную тишину.
* * *
Первый снег в сентябре. Веет холодом хмурым. И всё же, как рад народ!
* * *
Выползла черепаха Из-под панциря своего. Как же он будет теперь?
* * *
Что же сожгло Эти осенние тополя? Пламя по имени Время.
* * *
Новое утро. Наверно, и солнце Вздыхает со сна.
* * *
Придорожная лужа. Не замерзает она От осеннего снега.

ДиН мегалит

Александр Вавилов [71]

Огненный шар

Гоголь

Мёртвый том вторых душ. И в котельной темно. Гоголь вышел во двор. Баррель спирта был выпит За пятнадцать минут. Всё давно решено… Это бегство в Москву словно «Бегство в Египет». Пусть холопы молчат под еврейскую речь И цыгане гурьбой провоцируют Бога На глобальный гипноз. Но уже не сберечь Популяцию смысла внутри диалога. Долговязый ямщик, отрицающий смерть, Припаркует коней у кладбищенской стойки, И хозяйка пивной нанесёт на скатерть Поросёнка, десерт, буржуазные слойки, Восемь рябчиков, семь кружек нефти, и шесть Кружек нефти времён аравийской добычи… Чтоб хоть в пляс, хоть вразнос. Или просто поесть. И стихи посвящать потребляемой дичи. Никакой новый том не поможет принять Полоумных гостей — желтоглазую погань. Гоголь вышел во двор… от и краткой до ятъ Куролесил и пел, ибо кто, как не Гоголь? Гоголь шёл мимо тьмы, то есть как бы сквозь тьму, То есть прямо по тьме весь как будто из морга… И сверчки-светлячки улыбались ему Нарочито назло, принудительно долго. Мёртвый том вторых душ закоптил статус-кво. Гоголь вышел во двор — в безрассудство и в глину, И хозяйка пивной догоняла его, Чтобы бросить упрёк в безупречную спину.

71

Вавилов Александр, Екатеринбург, 1982 г. р.

Поэт. Публиковался в журналах «Дети Ра», «Звезда», «Наш современник», «Нева», «Новая Юность», «Сибирские огни», «Урал» и других. Лауреат премии журнала «Урал». Автор книги «Итальянский ноктюрн».

Огненный шар

Это судьба. Время течёт вспять. Огненный шар. Дна у Земли нет. Бог не придёт. Некуда здесь встать. Тем, кто в огне, трудно любить свет. Тем, кто в огне, проще познать страх. Тем, кто в огне, сложно принять дым. Нечего ждать. Даже душа — в прах. Некого ждать. Он не придёт к ним. Он не найдёт в этом огне путь. Как находить, если пути нет? Скрылась в дыму та, что почти суть… Это «почти» суть обратит в бред. С этим «почти» не заглянуть встарь… Как постареть — время течёт вспять. Он промолчит. Мысль облетит гарь. Он бы сказал, если б умел врать.

Швея

Швея курила и пила кагор, И шила срок бездомному коту, И выходила в тёмный коридор С неоновым фонариком во рту. Потом швея стояла у двери, Потом швея стояла у окна… Но что творилось у швеи внутри Никто не знал. Особенно она. Потом швея снимала бигуди, И улыбалась, глядя на сервант. Всё лучшее осталось позади — Ямайка, Никарагуа, Тайланд… А впереди — один сплошной Тунис, И множество гавайских негритят. Теперь уже бухать помойки близ Красноармейцы ей не запретят. А ведь на швейной фабрике в Торжке Она была когда-то на виду! И пела на швеином языке, И вкалывала только за еду. Потом она отбилась от руки, Похитила со склада акваланг, И стала жить в землянке у реки, И каждую субботу грабить банк. Бобры в ней отмечали прыть и стать, Когда она купила им гамак, И разрешила акции скупать На рынке обесцененных бумаг. Швею Венерой звали моряки, Но террористкой в аэропорту… И вот теперь она в конце строки Сидит и шьёт. Бездомному. Коту.

Корабли

Комната, прокуренная нами. Сжатый воздух. Лампочка в пыли. На обоях синими волнами Море размывает корабли. Из колонок слышен тембр Стинга. Фоном. А во взгляде — корабли. В общем-то, обычная картинка: Волны плюс отсутствие земли. По обоям движется цунами, И прибой вливается в отбой. Комната, прокуренная нами… Пустота, воссозданная мной.

Констанция

Нет, Констанция, констант отныне нет. Есть фонарь, и есть бутылка вискаря. Мне пятнадцать. Я не старше. Яркий свет Надо мною. Это мягко говоря. Ты, казалось бы, запуталась в делах, Но и я за это время встрял в долги… Я всё чаще не танцую на балах И во взгляде множу степени тоски. Понимаешь, мне давно плевать на то С кем ты раньше не спала, а с кем спала. Я такой же ненормальный, как никто, Я кормлю себя объедками стола, Я расклеил облигации на дверь, И на флюгер, и на спину ямщику… Никакой дуэльный кодекс мне теперь Не поможет возвратить себя в строку. Никакой дуэльный кодекс мне уже Не расскажет, чем для пули стал полёт. Я застрял на самом крайнем рубеже… Я уверенно не тот, не тот, не тот. Дорогая, мне давно пятнадцать лет, Я в старение не верить устаю. Я из всех к усадьбе пригнанных карет Предлагаю выбрать самую твою. Мы умчимся в обмельчавшие моря. Я давно имею виды на талант… Ты имеешь много больше и не зря. Туш, Констанция! Отныне нет констант.