Журнал «День и ночь» 2011-03 (83)
вернуться

Чучилина Римма Петровна
Шрифт:
Как-то раз в июньскую ночь на Сосновом, а может в Юрге Стало мне от шума, невмочь и спустился я тихо к реке. Костерок возле берега тлел, у огня пел какой-то пацан. Пригляделся я и обомлел: не пацан это был, а я сам. Пять десятков лет скинуть бы с плеч, и сомнений нет — вылитый я: Те же руки, глаза и речь, даже, вон, гитара моя. «Где ж ты прятался столько лет? Я такого себя позабыл». А он, подлец, смеётся в ответ: «Я всю жизнь с тобой рядом был. Да, старик, ты совсем сдаёшь: растолстел, обрюзг, поглупел. А ведь песни, что ты поёшь, это я за тебя их пел. Я с тобой по кострам ходил, я учил, кому что сказать. Ты ж общительный, как крокодил, пары слов не можешь связать». Надоел мне его этот звон (нынче наглые все они), И сказал я юнцу: «Пошёл вон! И гитару мою, кстати, верни». Больше я его не видал. Ничего: ем, пью и дышу. Может, всё мне приснилось тогда? Жалко, песен с тех пор не пишу.

Баллада Франсуа Вийона, написанная в день изгнания из Парижа 8 января 1463 г. и до сих пор нигде не найденная (к спектаклю Ю. Эдлиса «Жажда над ручьём»)

Я почудил довольно, всё это было давно: Было мне очень больно — вам было просто смешно. Ах, как бывало стыдно — а вам было наплевать. Видно, пора мне, видно, лавочку закрывать. Головы тлеют на кольях — пусть поглазеет народ. Милое Средневековье вместе со мной не умрёт. Вьюга в ночи натужно будет нас отпевать. Видно, действительно нужно лавочку закрывать. Вряд ли потомки будут много умнее меня, Вряд ли они забудут меньше, чем сохранят. Люди живых боятся — на мертвецов им плевать. Видно, пора мне, братцы, лавочку закрывать. Жил я во время оно — всё это было давно. То, что звалось Вийоном, имя пустое одно. Тело моё истлело — этого не миновать. Ах, как оно не хотело лавочку закрывать!

Из цикла «Песни Агасфера»

Я Вечный Жид. То, что для вас эпоха — Неделя для меня по моему календарю. Я Вечный Жид. Я видел очень много, И мне на вас плевать, и это я вам говорю. Исчезнет жизнь, и прах закружит ветер, Моря возникнут новые из человечьих слёз. Я Вечный Жид — единственный свидетель Того, как идеалы превращаются в навоз. Средь вас, чужих, безлик, неслышен, нем я. У вас Любовь и Смерть по своему календарю. Я Вечный Жид, невидимый, как Время. Мне страшно одному, и это я вам говорю. Давно забыт, один на белом свете, Тепла не жду, любви не жду, дорога далека. Я, Вечный Жид, несу своё бессмертье Туда, где в тёмной синеве кончаются века.

Юрий Годованец [45]

Школа нелегальной красоты

Формула поста

Иногда я испускаю дым, Иногда тоску я испускаю, Что, как был, остался молодым, Закоптился вечностью — лишь с краю… Никаких фантазий и надежд! В свете дня бессильна ночи масса. Кто освоил звательный падеж, Может — и в коптильне — жить без мяса.

45

Годованец Юрий Анатольевич, Москва, 1957 г.

Вырос на родине отца в древнерусском и средневековом европейском городе — Каменце-Подольском (Украина). Закончил Исторический факультет МГУ имени М. В. Ломоносова (отделение истории искусства). Защитил диплом «Начало русской фотографии. Дагерротипный портрет из собрания Государственного Исторического музея». Автор ряда эссе по эстетике фотографии («Ангел фото», «Дни серебра (Письма о дагерротипе)», «Клубни света)». Трудовую деятельность начал в Московском областном краеведческом музее в качестве смотрителя гробницы Патриарха Никона (Воскресенский собор Ново-Иерусалимского монастыря). В Советском Союзе возглавлял службу контроля за вывозом и ввозом художественных ценностей. Имеет опыт законотворческой деятельности (Закон РФ «О вывозе и ввозе культурных ценностей»). Кандидат культурологии. В настоящее время работает в Федеральной службе по надзору за соблюдением законодательства в области охраны культурного наследия, заместитель начальника отдела по контролю за соблюдением законодательства. Автор поэтических книг «Медовый век» и «Свежая жесть».

Вдох и выдох

Война и мир… Хождение по мукам… Отцы и дети… Слово о полку… Давая волю Мухам-цокотухам, Я тоже парю, жарю и пеку. Кто виноват?.. Что делать?.. Есть вопросы — Чтоб, отвечая за любовь-морковь, Из песни Слово выбросить и вбросить — Минуя промежуток — сразу в кровь! «Пергаменты горят, а буквы улетают» — Назад во тьму, к себе на облака. И тот, кто жжёт, тот эту тайну знает, Хранит её, единственный пока. Сквозь сито лет проглядывают соты, Мёд, воск, прополис, молочко, перга. И в адском пламени есть умные пустоты Для диссидентов кисти и пера. Ты, кажется, ждала меня в берлоге и горячо мечтала о скитальце. Загривок холодит ошейник строгий, мерцает драгоценный пульс на пальце. Я не пойму — собака, или кошка, иль здесь клубятся неземные змеи? Меня ты нежно подожди немножко, пока снимаю все твои камеи. Была нелёгкой дальняя прогулка, я долго брёл по кромке океана. Чьё сердце тут колотится так гулко, что тишина становится, как рана? И снова я прикладываю к уху стальной курок дыхательного нерва. И мне даёт — ту и другую руку — поцеловать Милосская Венера.

Зеницы под сенью

Солнце рвётся к нам из райской чащи, Оставляя на колючках лет Нестерпимый, яростный, сладчайший, Изливающий Себя нетварный свет. Это чудо вовсе не для сытых, Зря толпится, тень роняя, плоть. Как бы ни был близок преизбыток, Не хватает мне Тебя, Господь!

Винтовая лествица

Грех, господа, и разведён, и вдов, И — навсегда — одновременно холост: Святоотеческий чудной порядок слов — Тому залог, как и чудесный голос. И как моя бы ни металась кровь, На Всенощной, вращая ворот суток, Они соединяют вместе вновь Эмоции и Твой, Господь, рассудок! Под ладонью даль — как на ладони. Прямо по дорожке световой можно перейти простор бездонный, справиться с ретивой тетивой. То прибой — что уличная драка, то — трясёт повинной головой. Отряхнув стопы земного праха, с красного мы входим в голубой, а потом из голубого — в белый, где цветёт сирень без облаков и кусочком солнечного мела разграфлён фиалковый альков. Есть ли выход за пределы света — на причал начальной черноты? Ангел по верёвочной — из ветра — носит в море новые цветы.