— Здравствуйте! — сказал Пермяков.

Она чуть прошептала в ответ:

— Здравствуйте!..

Пермяков медленно пошел следом за ней по длинному коридору.

— Кто она? — спрашивал он себя, — больная? юродивая?.. Как ее имя?..

Они, наконец, оказались в небольшой комнате с одним окном. Сумерки жались к стенам. Девушка была худа невообразимо. Волосы бессильно опускались на ее узкие хрупкие плечи. Руки были необыкновенной бледности и худобы. Было что-то детское и болезненное в ее светлых глазах, в сумерках и во всем. Тихие болезненные секунды отсчитывали ходики на стене. Окно пропускало по-детски слабый утренний свет.

Пермяков опустил глаза и увидел свои огромные грубые башмаки. Девушка молчала. Эта голубизна, молчание и слабый румянец вдруг взволновали его необычайно.

— Что это за странное существо? — спрашивал он себя, — и что со мной происходит?..

Она положила руку на спинку железной кровати. Он никогда еще не был взволнован так.

Наконец, кто-то спросил девушку странным далеким голосом:

— Как вас зовут?..

Наступило молчание. Пермяков вдруг понял, что вопрос задал он.

— Соня... — тихо вымолвил сумрак.

Девушка вздрогнула от звука своего голоса. В ее бледном лице со слабым румянцем было столько беспомощного! Она и этот утренний свет казались двумя болезненными детьми.

— Соня? — повторил Пермяков, — какое славное имя!..

Окно чуть дрогнуло, губы девушки чуть дрогнули, вот-вот улыбка покажется в сумраке этой комнаты...

Бездомное время, темнея, горбилось под косым ливнем. Набережные стали пустынными, река пугала холодом своей черной волнующейся поверхности. Только ветер да два-три случайных прохожих с неслучайно безумным выражением глаз — вот и все, кого там можно было увидеть.

В один из таких дней Екатерина Васильевна Витковская с дочерьми вернулись в Москву. У них по-прежнему собирались. Истленьев стал частым гостем в их доме. Появились даже слухи, что он — жених Марии, но это было неверно.

Истленьев всегда молчал, а когда и заговаривал вдруг, то казалось, что это заговорило молчание.

МАРИЯ

Ах, что это с дождем?

ЛЕВИЦКИЙ

Разбился о каменную мостовую...

Прошло несколько минут молчания.

МАРИЯ

Который час?

ЛЕВИЦКИЙ

Никакого.

МАРИЯ

Так поздно?

ЛЕВИЦКИЙ

И так рано.

МАРИЯ (Левицкому)

Истленьев, окна и вы — какая странная компания.

ЛЕВИЦКИЙ

И какая прозрачная, если не считать окон.

МАРИЯ (Истленьеву)

О чем вы задумались?

ИСТЛЕНЬЕВ

Я?.. Я только хотел задуматься, и... право же, ни о чем... (умолкает)

МАРИЯ (Левицкому)

Где он?

ЛЕВИЦКИЙ

Между небом и выше...

После короткого стука вошли шумной ватагой Куклин, дама и прочие.

ДАМА

Как здесь тихо! А мы только что из-под дождя, привыкли к грохоту, стонам и железу. На улице — не души. Одни булыжники... Нет, по как здесь тихо! Куклин, скажите хоть что-нибудь!

КУКЛИН

Да, да, вы совершенно правы... Я счастлив, что промок...

ДАМА (ко всем)

А вы обращали внимание на то, что у часов — лицо слепого?

МАРИЯ

И правда, они идут наощупь.

КУКЛИН

И так же стучат...

Зажгли яркий свет, принесли чай, наступило оживление. При свете яркой лампы волосы дамы и остатки дождя на них засверкали. Все были поражены.

МАРИЯ ( в сторону)

Какое чудо! Какая божественная красота! Еще мгновение — и зеркала встанут на колени...

ЛЕВИЦКИЙ (в сторону)

Черт возьми! Неужели мое лицо сейчас не бесстрастно?

КУКЛИН

Такого безумного золота я не видел даже в погребке... такой безумной груды!

ИСТЛЕНЬЕВ

Да... и какое прекрасное лицо, безмятежное... и вдруг — эти волосы...