о ветренных ветвях, где неба глубина

звенит, как весть о колокольной воле.

ты устоишь в колеблемых словах

и станешь севернее и седее,

и дня могучий страх

сквозь небо вспыхнет веселее.

ведь год — не время

и не лишь кусок луча,

а только стремя,

когда века во весь опор звучат.

и мчится сам воздух будуще-старинный,

и над огнем не ночь, а призрак фонариный

чьи это лошади? копыта отвечали,

стуча решетками по кованой воде,

где голубой восток, оттиснутый на дали,

невидим, словно гром в раскатистом седле.

но эхо тишины, еще себя не зная,

уже в стальной воде увидело глаза,

и в конские зрачки, как тень его седая,

входила, задремав, безумная гроза

в прогулке поздней шаг печаля,

и от небес отламывая неба,

ты видишь осень не в начале,

а там, где чугунный дух поведал.

о, выпотрошенный век-счастливец

штыками спешенных орлов!

распойся: отплесков не счесть ливня

над перечнем хладным ветров

когда вошла елизавета, на декольте

вспорхнула пуля.

солдаты, давшие обеты, штыками гроз

ными взглянули.

а петр первый с петр вторым любили

строить петербурги, и сквозь стопяти

десяти-пушечный дым всех в драматур

ги посвящали.

вдруг солдаты подбегают,

штурмом главного берут,

измаилом называют,

парикладом шибко бьют.

елизавета к графу орлову с такой улыб

кой обратилась:

— послушай, граф, с какой улыбкой к

тебе старуха обратилась?

не зная воли той беспечной, он двига

ет железо слов на край усмешки бес

конечной с гвардейским градусом усов.

— штыки всегда насквозь все видят,

солдаты фельдмаршалов ненавидят, а

те в свою очередь — генералиссиму

сов... — сказал, стирая кровавый мусс

с усов.

тут слишком быстро ночь случилась,

вошла для праздничных шагов, как буд

то светом заслонилась услыша медно-

трубный рев.

был петр третий жив-здоров!

прочти, увидишь глаз повторный, синее

чем могилы во время грозы.

ветер с стальной стороной, город в воде

отразился, и во всех этажах мерцала реч

ная болезнь от покачивающихся веков.

фонари для усталого голода глохнут, там

вечер просторный, почти одноглавый, и

ветер погоду кривит.

проспись, бестелесный октябрь!

ты к холоду ближе, чем созвездная тьма,

чем время речное.

в дырявые сумерки в туман проливной

играли засады, с безглавого неба

уйдя

пусть ветер трогает века

своею ощупью стальною,

еще не вспомнила река,

была ли темень остальною.

она еще мостов не слышит

и звезд вонзающихся свай,

и только медленно колышет

бездонно-выглоданный рай.

и отражаясь в целом миге

и в целых сумерках его,

предместий огненные сдвиги

коснулись пасмурно кого?

ей эта ночь впервые снится,

она устала в октябре.

времен, дрожащих на ресницах,

густел темнеющий предел.

вдруг небо застучало конно

и захрапело, словно дождь.

там за скулой его оконной

дробилась каменная дрожь.

седло мучением объято,

и всадник верит не коню.

он, словно пламень, дремлет свято,

сказав: «поводья уроню».

всегда ночной, всегда внезапный,

он скачет, тень его легка.

и только вспышки делят запад

на равно-белые века

ресницы, полночь удлинняя,

склонились к прошлому легко,

где ливня оторопь стальная

простерла время далеко.

и туча слово предвещает

неразговорчивых теней

и белой вспышкой освещает

косую паузу над ней