— А что он хочет?

— Он хочет, чтобы вы тут чего-нибудь не натворили сгоряча. Вы должны прежде всего успокоиться...

— Поймите, я не могу успокоиться... “Холстомер” — это годы моей жизни, годы работы.

— Это прошлое. Вы должны подумать о своем будущем.

— Мое будущее как раз зависит от настоящего.

— Хорошо, что вы хоть это понимаете. Но тогда зачем, скажите, зачем вы продолжаете лезть в бутылку?.. Вы должны иначе себя повести!

— Как иначе?

— Умно. Ведь вы же умный человек.

Нет, это уже не комплимент. Это призыв к благоразумной сдаче. Нет, я не дамся, так просто не дамся, не дамся... Мне терять нечего.

— Между прочим, — заявляю я важным тоном, — у меня есть договор с театром. А театр — это государственное учреждение... и споры по договору могут возникнуть и в судебном порядке.

— Вы с ума сошли, Марк. О каком суде вы говорите? Завтра новый худсовет проголосует против вас — и кончено. Вы должны быть благодарны, что с вами еще разговаривают.

— Я благодарен. А почему вы думаете, что худсовет проголосует против меня?

— Но неужели вы думаете, что худсовет пойдет против Товстоногова?

— Да, он, конечно, не пойдет, тут вы правы!

А коллектив артистов? Ведь я с ними работал, ведь они-то знают всё — неужели и они предадут?.. Нет, что они могут? Пошепчутся в кулисах, похлопают меня по плечу, пособолезнуют... Им ведь с Гогой дальше работать! Они от него зависят как никто другой в театре!

И я даже не имею морального права требовать от них столь безумной смелости!.. Пикни только — выгонит тебя Гога к чертям собачьим на улицу. И непременно еще так устроит, что тебя ни в какой другой ленинградский театр не примут. Что? Не так разве? Разве уже не было подобных случаев?

— И все ж таки, Дина Морисовна, договор есть договор, — с напускным значением заявляю я, — у меня с театром официальные отношения. Как-никак.

Это я намекаю, что и пьеса моя, и музыка... Но она и без меня это преотлично знает. А потому щурится и с явной безнадежностью в голосе советует мне, щенку:

— Ну, как хотите, Марк... Георгий Александрович сегодня с вами встретиться не сможет — ему срочно надо на “Ленфильм”... А вы переговорите с директором... Раз вы ведете речь о договоре, вам не со мной, вам лучше с директором разговаривать...

Вот и бюрократия подключена. Держись, Розовский, держись, “мальчик из самодеятельности”...

— С директором я не буду. Что мне с директором?.. Мне с Георгием Александровичем!.. Только с ним!

— Хорошо.

— Что хорошо?

— Вы сейчас не в себе. А когда это все кончится, вы поймете...

— Что я пойму?

— Что я желаю вам добра, а вы не понимаете... Я советую вам еще раз: не лезьте в бутылку.

— Дина Морисовна, я уже слышал это все. Это мой спектакль, моя постановка.

— Георгий Александрович ее не испортит. Или вы считаете, что на Большой сцене он будет хуже?

— Я так не считаю. Но я работал на Малой, дайте мне его выпустить на Малой. Этот спектакль — продолжение “Бедной Лизы”.

— Это для вас, только для вас. На Большой спектакль будет гораздо лучше смотреться. Так считает Георгий Александрович. И худсовет его послушался. Худсовет уже принял решение.

— Какое еще решение перед премьерой?

— Сделать “Лошадь” плановой.

— Но как такое могло быть?.. Без моего участия!

— А вы что, член худсовета? — сузила глаза Дина Морисовна.

Э, да тут с тобой профессионалы работают. Без ножа зарежут.

— Я не член вашего худсовета, но никто меня даже не спросил: согласен я, не согласен...

— Все мы думали, что вы согласны. Нам и в голову не могло прийти, что вы...

— А я не согласен. — Нахлынувшая депрессия сдавливала грудь, но я храбрился из последних сил. — Слышите? Не согласен.