А в конце приписал:

И подчеркнул.

Потом сложил руки на столе и заснул. Сил идти домой не было. Ни сил, ни смелости.

Солнце, светившее в окна, затекшее тело, изжога — я проснулся от стука в дверь, и все сразу навалилось на меня. Протерев глаза, я выпрямился и хорошенько потянулся; руки двигались с трудом. Вместо головы, похоже, был мешок с камнями; во рту пересохло, чувствовал я себя противно. Я закрыл ставни. Ныло все тело. Думаю, уж дедушка-то точно знал, что ночи здесь, на этом столе, проводить не стоит. Вдруг в дверь опять постучали. Посетитель был настойчив и решителен. Но при этом достучаться до меня явно не стремился. То и дело останавливаясь, он демонстрировал нежелание достучаться, а стуча снова, — свою решимость все же достучаться.

Вялым севшим голосом я крикнул:

— Войдите. Дверь открыта, всегда открыта.

И, налив себе виски, залпом опрокинул стакан. Мне казалось, что если день начался так, как у меня сегодня, то это — самое правильное. Незваный гость вошел и сел в кресло слева от меня. Я посмотрел перед собой и пробормотал под нос:

— Н-да. Дверь открыта, всегда, всегда открыта.

Посетитель спросил:

— Простите, вы что-то сказали?

Я поднял голову и взглянул на него. Смотрел очень долго.

У нее были пышные светлые волосы, растрепанные, но кое-как собранные в прическу. Слегка смугловатая кожа, ярко-голубые глаза, прямой тонкий нос и родинка над губой. Волосы выбились из прически и упали на глаза. Она улыбалась. Тонкие губы, ровные белоснежные зубы.

— Простите, — повторила она. Между тем простить такую красоту было нельзя. Она закурила и начала теребить повязку на руке. Она то поднимала бинт, поглядывая на свою рану, то снова заматывала его. Ее сигарета погасла на середине, и она, пристально глядя мне в глаза, сказала:

— Меня зовут Эсме. Я — мать посыльного.

Мне не осталось ничего, кроме как опять наполнить стакан. Читатель, скажи, ну оставался ли у меня какой-нибудь еще выход, а?

— Меня послал к вам мсье Жакоб, — продолжала она. — Он предположил, что вы не пошли домой, а спали у себя в конторе. Он велел, чтобы я обязательно сходила к вам, ну, я и пришла. Я, конечно, вас разбудила. Но снаружи был виден свет, к тому же уже двенадцать, да и мне кажется, что вы бы все равно не смогли дольше лежать на этом столе.

Она говорила медленно, растягивая слова. Ее голос звучал немного странно, с каким-то акцентом. Она говорила, как говорит человек, выросший в другой стране, за океаном. Мне было очень трудно понимать ее и следить за ее мыслью.

Открыв сумку, она вытащила огромную плитку шоколада с сирийскими фисташками и спросила:

— Могу я попросить у вас стакан виски? Привязана я к этой дряни, хотя, может быть, и не так, как вы. Вы, надеюсь, тоже не откажетесь от шоколада.

— Не сказать, что у меня пристрастие к выпивке, — ответил я. — Но шоколад, особенно с сирийскими фисташками, я очень люблю.

Я налил виски в один из чистых стаканов, стоявших на столе, и протянул ей. Она выпила его залпом и своим странным, глубоким, но немного глухим, как из-под воды голосом произнесла:

— У меня нервы ни к черту. Вчера вот полезла зачем-то в распределительный щиток и сожгла руку. Сожгла до кости, а все почему? Потому что витала где-то в облаках. Я постоянно то режу себе руки, то обжигаюсь. Как это говорят — не знаю, куда руки деть, вечно куда-нибудь да сунусь.

— Глядя на вас, не скажешь, что вы способны засунуть руки в пару красных кружевных перчаток, — заметил я. И, отломив кусочек шоколадки, положил в рот.

Она погрузила здоровую руку в свою огромную сумку, где явно все было свалено кое-как, и выудила оттуда пару красных кружевных перчаток.

— У каждой из нас есть по паре таких, — пояснила она. — То есть у каждой матери посыльного. Почему красный — не знаю; я ненавижу красный. Он мне на нервы действует. Но мы обязаны надевать эти перчатки, когда навещаем их. Им неприятны любые физические контакты. Это, конечно, странно. Но мы все же их матери. Нам хочется дотронуться до своих детей, и, бывает, иногда трудно сдержаться. А когда у нас на руках эти шелковые перчатки, им спокойнее. У нас есть право навещать их три раза в неделю. По три часа каждый раз, ровно девять часов в неделю. Из-за ожидания этих девяти часов мы не в состоянии больше заниматься ничем. Только резать пальцы и обжигаться, естественно.

На глаза Эсме навернулись слезы. Видеть это было нестерпимо. Мне захотелось сбежать из города первым же пароходом или провалиться вместе с этим столом. А еще я бы мог высидеть за этим столом сотни тысяч лет, пока она была здесь и разговаривала со мной. Эсме и в самом деле была очень красивой. Необыкновенно красивой.

— Вчера ночью убили моего сына, — проговорила она. — То есть… Я хочу сказать, вчера ночью убили еще одного посыльного, и мне кажется, что он — один из тех посыльных, которых родила я. Я — мать двоих посыльных. Обычно нам запрещается знать, кто именно наши сыновья. Поощряется своего рода коллективное материнство. Но их даты рождения, внутренний голос, интуиция и многое, многое другое подсказывает нам, кто чьи дети. Мы узнаем, кто из них наши, и, конечно же, обращаемся с ними по-другому. Этот посыльный был моим младшим сыном и просто замечательным, чудесным, хорошим мальчиком. Может, это все ерунда, но он мне казался более чутким, более ранимым, чем остальные. Видите ли, посыльные такие совершенные, такие — как бы это сказать — пугающе совершенные, что в мои слова невозможно поверить. Конечно, из-за того, кто их отцы, из-за того, как их воспитывают… Для их зачатия берут семя ученых, философов, духовных лидеров — умнейших, лучших людей, живущих разумом. Но все они как роботы. Будущим матерям строго запрещено знать мужчин, которые будут отцами посыльных. Но я в больнице порылась в документах. Отец моего погибшего сына — известный специалист по волкам, но на жизнь он зарабатывает игрой на бирже. Бездушный, невозможный тип. Если бы вы его увидели, вы бы решили, что он робот.