Она опять залпом опустошила стакан, который я ей налил. И принялась жадно жевать шоколад. Ее манера есть шоколад была обусловлена ее несчастьями.

— Эсме, — попросил я, — пожалуйста, расскажите мне все, что мне нужно знать. Как растят этих детей, где и сколько детей рождается, откуда и почему они появились. Да, известно, что они оказывают неоценимую помощь жителям нашего города. Но кто именно решил создать этих детей и почему их убивают одного за другим?

— Всего сейчас ровно тридцать три посыльных, — сказала она. — Вместе с моим сыном, погибшим вчера ночью, убито семеро посыльных. Раньше было сорок посыльных. Так как они похожи друг на друга и бывают в разных местах, всем кажется, что их гораздо больше. Некоторые даже думают, что их семьдесят — восемьдесят или даже сто. От тринадцати матерей, — тут она запнулась, — сорок посыльных. — Она помолчала и продолжила: — Из меня плохая мать посыльного. Я не подхожу для этого. Когда я вернулась в город, мне захотелось стать матерью. Я прошла множество тестов. На умственное развитие, на психическое состояние, на состояние здоровья, генетические исследования. Я подходила по всем параметрам, по всем. А сейчас я очень жалею, что меня выбрали. Не потому, что я родила этих двоих детей. У меня не было другой возможности стать матерью. А так — у меня и есть дети, и нет. Но я сумела поступить только так.

— Но почему именно матерью посыльных? — спросил я. — Ты могла бы стать матерью и обычным способом.

Брать на себя право задавать такие вопросы означало быть очень занудным человеком, да еще и смириться с этим, и я густо покраснел.

— Обычно хочется родить ребенка от человека, о котором остались хорошие воспоминания, — сказала она. — Хорошие воспоминания накапливаются в повседневной жизни. А я не могу выносить скуку повседневной жизни. Мне хорошо только в одиночестве. Мысль стать матерью посыльных показалась мне удачной. Пожалуйста, постарайтесь понять.

Она принялась яростно разматывать бинт. Рана у нее была очень большой и глубокой и полностью не затянулась.

— Эсме, — не выдержал я, — прошу вас, не могли бы вы завязать бинт? Не выношу вида ран. Не могу видеть раны, автокатастрофы и трупы. Семь посыльных были убиты один за другим. У одного из них на шее был обнаружен след звериной лапы, но как он погиб — неизвестно. И те, которых убили до него, тоже. Разве я обязан думать обо всем этом? Какое мне дело до этих убийств? Каждый из посыльных — ангел во плоти. Но ангел, созданный искусственно. А у каждого убийства есть своя веская причина, как и у каждого самоубийства. В этом городе люди ведут пустую и скучную жизнь. Никто ведь на самом деле не хочет, чтобы я взялся «расследовать» эти их скучные жизни. От меня не требуют, чтобы я выяснял, как они выносят такую тоскливую, такую скучную жизнь. Но вот, пожалуйста, семь убийств — и я почему-то обязан раскрыть их. Мне иногда трудно даже шнурки себе на ботинках завязать. А от меня хотят, чтобы я помешал, возможно, самым прекрасным событиям, которые когда-либо происходили в этом городе. Пожалуйста, больше не развязывай свой бинт.

Огромные, голубые, близко посаженные, как у куклы, глаза Эсме широко распахнулись.

— Прошу прощения, — проговорила она. — Мне нравится смотреть на мою рану. Но если тебе это неприятно… Все, я хорошо завязала и больше не буду развязывать, пока не выйду отсюда.

Она очень мило улыбнулась. Невозможно было увидеть ее улыбку и не улыбнуться в ответ, и я волей-неволей улыбнулся.

— Послушай меня. Я отвечу на все твои вопросы, — сказала она. — Может, это тебе как-нибудь поможет. Ой, а что ты спрашивал?

— Где они живут и воспитываются? — спросил я.

— В доме для посыльных. До двух лет их растят в заведении, напоминающем лабораторию. Потом забирают и переводят в дом для посыльных. У них пять или шесть таких домов, если я не ошибаюсь. Несколько домов, рядом в одном дворе. До двух лет их прячут в лаборатории, как редкий цветок или как удивительный экспонат, заспиртованный в банке. А потом они сами начинают воспитывать друг друга в своем доме. Старшие направляют младших, то есть учат их тонкостям искусства посыльных. Там мальчики начинают встречаться со своими матерями, если это можно назвать встречами! Не думай, что с нами они общаются ближе, чем с вами. Все матери обязаны приходить в одно время и в одно время уйти. Их скрытый мир совершенно неизведан. Мы не можем их ничему учить или что-то советовать. К двум годам они уже умеют писать и читать — да что там писать и читать! — они уже знают всё, у них уже есть классическое образование, ради которого мы усердно трудимся до двадцати — двадцати пяти лет. Поскольку они учатся всему у других посыльных, а нас считают чужими, и мы им даже противны, то на нас они смотрят как на неизбежные и досадные помехи, которые им приходится терпеть. Они очень холодны, всегда держат нас на расстоянии… Поверь, иногда так и хочется их придушить.

После этих слов она вдруг замолчала и расхохоталась:

— Надо же! Убийца: мать! Впрочем, ерунда. Моего сына убила не я. И других тоже. Думаю, тебе было бы неинтересно заниматься убийствами, которые просто раскрыть. К тому же у этих чудовищ есть и приятные стороны. — Она снова надолго рассмеялась. — Там многое скрыто, но иногда кое-что просачивается наружу. Тебе, наверное, кажется, что они очень необычные, очень восприимчивые, и поэтому так таятся. Но тебе неизвестно, что они читают, что слушают, что делают в этих ужасных домах, так похожих на больницы или тюрьмы. Ха, я только вот о чем точно знаю: они постоянно моются и стирают белье, крахмалят и гладят его, от них всегда пахнет мылом, и они всегда слушают Малера. Однажды я пришла слишком рано. Сторож у калитки задремал. В одном из домов играл Малер. Потом кто-то меня заметил, наверное, и наступила тишина. Снова тишина. Тишина, как в больнице.

Эсме остановилась и закурила пятнадцатую сигарету. Правда, я не уверен, что их было именно пятнадцать, но пепельница была уже полна. Она зажигала сигарету и, сделав две-три затяжки, бросала ее, потом закуривала новую и почти сразу тушила ее. А когда она не курила, то теребила волосы, потом заглаживала их назад, потом опять теребила, когда пряди оказывались впереди, накручивала их на палец; руки у нее никогда не оставались без дела.

— Я хочу тебе подарить что-нибудь на счастье, — сказал я Эсме. Хотя было ясно, что ей нужно не счастье, а покой. Но я терпеть не могу давать четкие имена всем человеческим потребностям. Я встал и направился к вешалке. Вытащив связку ключей из кармана дедушкиного макинтоша, я снял с нее брелок. Проходя мимо Эсме, быстро положил брелок перед ней. Она сразу же взяла его.

— Ух ты-ы-ы! — протянула она своим неземным голосом. — Глаза Муругана, самого Муругана…

Я, конечно, мог бы вообразить, что падаю с какого-нибудь дерева, скажем, с черешневого, и ломаю себе шею, но я даже представить себе не мог, что Эсме знает, кто такой Муруган.

— Я родилась в Индии и до семи лет жила там, — объяснила она. — И по индийским богам защитила диссертацию. А ты сделай себе брелок вот из этого. — Она вытащила из-под волос огромную сережку и протянула мне. Это был очень красивый серебряный Пегас.