– Знакомьтесь. Боевой адмирал всех флотилий… Никита Никитич? Новоназначенный член нашего комитета. А Вы, адмирал, держитесь в курсе и следуйте в фарватере. Эти все… Эдвард Пшедобжски. Только с Лондона, чисто англичанин. От ихнего общества поощрения русских демократий. Наверное, и пэр. Ты пэр, что ль?

– То есть, дженькуе… Лепше не пэр. Гджье ще могэ позже с панэм дмиралом скантактовач? – пролепетал пэр на ухо воину непонятное, а громко справился: – Гдэ ж, госпожа Лизель, ешче пан Мргаты, то есч с газеты почетни член?

– Сдохнул, – выплюнула Лизель ошарашенному лондонцу. – У горбунка понос и колики кошелька. Запутался, газетный, в предстательном падеже.

– Ваш мудри слово як пещня по мнэ, ващ сцерце як сребро, – понял все правильно Пшедобжски.

Тут к Лизке подкатился маленький пухленький колобок и взялся мусолить губами ее ладошку, но дама не слишком далась.

– На новенького? – спросила она.

– То не, – прощебетал поляк. – То е стари верни кадров замзав межраиони культури з кино до библиотек и други пан Скирый, добжи пан межднародни пршиязн, дружби.

Скирый попытался сунуть Лизке сначала в нос, после в руку, а затем и под наряд какую-то бумаженцию, похожую на использованное гигиеническое полотенце:

– Не подпишитесь ли ласковой ручкой, дражайшая, под скоромным прошением культурных сохранителей – актом, знаете ли, передачи… за бесценного супруга… муж и… одна сата… одно счастье. Даем из государственных фондов чуждый нам возврат по обмену пять эльзасских Рембрандтов и три баварских Веласкеса, по международному просьбе-агременту…

– То добжи, – привернул поляк, – то Европска заединства… против русска дурак, – тихо проскрежетал в сторону.

– …а они нам… потом… три собственноручных письма почетного гражданина России поручика Ржевского… ну, помните… как он на балу с Натальей Николаевной… с Александром… ну, все хохмочки эти. В порядке упорядочивания обмена возвратов. И еще проект указика бы, продлить реконструкцию нашего народного районного театра из района Хорошево до района Клоповники с утверждением не только смет на десять лет – кроме вращается сцена, партер и яма с полным оркестром планируем вращать через немецкие фирмы и потолок со звездами. Как в мировых планетариях – вращаем, а там звезды, звезды… Плисецкая, Марецкая, Семеняка, все-все.

Лизель отстранилась:

– После… после… сейчас шарады, сейчас ручейки искусства, праздник передовых и исподних мест…

– А изволте ужнать, – тихо подкрякнул международный демократ, – не зъедет ли… дзисяй сего дня сюда шупруг вам, прекрачни чловек высокого лету?

– Да он в нашу сладкую клоачку, в эту помойку страстей и паноптикум красавцев, – воскликнула Лизель, и злые слезы брызнули вдруг из ее рысьих очей, – не то что английским чищеным ботинком, а и краем шнурка или запонкой не влезет. Это идолище, ряженное лондонскими портными… Открывает новую часовню на Аэрационных полях. А завтра первый помзамврио Администрации собирает их на прочистку глоток и дезинфекцию мозжечков в Епархиальном зале заседаний.

– То дюже добже, то католично, – истово перекрестился посеревший от упоминания начальников кандидат в пэры.

– А это, – кивнула адмиралу на еще одного жмущегося скромно к стеночкам осанистого встречающего и тихо прошипела Лизель, – Гришка три процента.

– Три? – изумился военмор.

– Точно три, без надувки, – подтвердила змеюка ласковым шипением. – За эти проценты сделает вам все.

– Что все? – ужаснулся Хайченко, судорожно вспоминая, что ему здесь нужно.

– Все, – кратко уточнила Лизель, подмигнула адмиралу двумя глазами сразу и тронула нежными пальчиками болтающийся кортик.

Прелестная особа, жеманясь, и изредка оборачиваясь, и маня адмирала ладошкой, проследовала со свитой через какие-то замусоренные лежащими, курящими кальяны и фимиам, сплевывающими желтые пузыри лицами коридоры, в хрустально вычищенном лифте все поднялись в некоторую неплохо украшенную залу, устроенную на манер цехового пролета, где наверху еще терялись в вонючем тумане от курева пролетные краны, и стали рассаживаться и раскладываться.

Стояло три-четыре огромных кожаных бездонных низких дивана для руководства, пяток художественно сломанных, залитых разнообразной мочей раскладушек, расписанные крупным резным матом скамьи, и валялись просто матрасы с отпечатанными помадой слепками поцелуев, на которых уже возлежали какие-то ряженые, пьяный матрос с накрашенными глазами, полуголая в чадре и другие тела и лица. Сверху тоже было украшено: свисали вялые использованные презервативы с цветными новогодними огоньками внутри, устроенные гирляндой.

Адмирал пристроился на раскладухе, никто его не согнал, а у импровизированной эстрадки началась возня, и военмор рискнул спросить у соседа, тоже приземлившегося рядом сиплого, покрытого сантиметровыми пробоинами чирьев, правда, чуть отодвинувшись:

– Эй. Чего за дело сегодня слушаем? Кого в штрафбат из этих, а кого на гауптвахту? Или совсем за борт, к акульей матери?

– Ты чего, с ветки спустился! Отбор-показуха на лучшее искусство Российской империи на биенналь в «Английскую свободную зону защиты российской демократии». У тебя какой номер-то, хоть знаешь? Кортик будешь глотать или погоны грызть? Это уже в прошлый сезон не прошло, старо. Да щас один такой шустрый Н. выбежит, специально литераторишку наняли за фуршет. Уж я его с прошлой показухи знаю, за гамбургер без сыра гоголем ходить будет, горькую носом хлебать и толстым местом свечи тушить.