Шрифт:
Как раз накануне Леонилла сообщила брату, сколь высоко поднялась ее бывшая подруга Мари Трубецкая (или сколь низко пала… Леонилла никак сама для себя не могла определить отношения к случившемуся с Мари, не понимала, то ли завидует ей, то ли презирает).
– А помнишь, как ты целовался с ней на балконе? – спросила она, со смехом поглядывая на брата.
И Александр с изумлением обнаружил, что помнит, и очень хорошо…
Но, оказывается, зря.
Видимо, Мари вовсе не любила его, раздраженно думал Барятинский, зря он воспоминаниями об этой любви тешил свое сердце, как тешил свое тщеславие воспоминаниями о той интрижке, которая чуть не завязалась у него с великой княжной Мэри.
Ведь всякую девушку известие о гибели человека, которого она любит, надолго отвратило бы от света, от развлечений и удовольствий и уж точно не бросило бы в объятия первого подвернувшегося мужчины, пусть это даже сам цесаревич. Мари повела себя так, как если бы получила доказательство измены Барятинского и пожелала ему отомстить.
Ничего себе, измена – измена со смертью, которая и впрямь уже начала сжимать его в своих ледяных объятиях! Ничего себе, месть – месть человеку, который уже почти побывал на том свете!
Так подумал Барятинский, и сердце его отвратилось от этой la reine d’une gauche main – «королевы с левой руки», как называют фавориток французы.
В это самое время князю сообщили, что навестить его намеревается сам великий князь Александр Николаевич…
У нашего героя было не столь много времени, чтобы решить, как себя вести. Собственно, выбора не было. Он оставался верным подданным государя, а значит, верным слугой его и его сына. И поэтому, когда Александр появился в его покоях со словами:
– Государь император повелевает вам состоять при наследнике! – и протянул руку молодому герою, тот принял ее без промедления, а пожал пылко и преданно.
Никакая тень не омрачала в это мгновение его лица, его взгляда, его сердца.
Мари Трубецкая перестала для него существовать.
А он для нее?
Почему-то Мари была уверена, что Барятинский не знает о ее связи с великим князем. Визиты к ней Александра Николаевича и ее к нему обставлялись достаточно деликатно и таинственно, всякую болтовню на сей счет при дворе император пресекал на корню. Не стоит думать, что он заботился о реноме Мари – просто не хотел сплетен о чрезмерной чувственности сына, что неминуемо отразилось бы на его репутации будущего государя. Кроме того, Мари была тщеславна не меньше, чем сам Барятинский, и если он с удовольствием размышлял о могущей быть интрижке с великой княжной, то и Мари наслаждалась сознанием того, что она – фаворитка наследника престола. Это не подлежит осуждению, это почетно! Да, la reine d’une gauche main, но ведь la reine все-таки!
К тому же, сбросив с себя, как пишут в романах, путы невинности, она необыкновенно похорошела. И теперь не сомневалась: Барятинский один раз на нее глянет – и падет к ее ногам!
А он не падал… наверное, потому, что не смотрел.
Теперь они оба были при дворе и встречались ежедневно на всех балах и раутах. Мари глаз с него не сводила, а его взгляд беспрестанно ускользал от нее.
Теперь она даже не надеялась на предложение руки и сердца. Теперь она мечтала просто о мимолетном знаке внимания.
Не было ни того, ни другого.
И вдруг однажды Мари обнаружила, что в то время, когда она жадно ловит взгляды Барятинского, взгляды эти столь же жадно устремлены на… на великую княгиню Марию Николаевну! На Мэри!
Канули в прошлое те времена, когда в Петербурге трюхали по улицам одни только ваньки-извозчики. Уже лет пять или даже шесть, как открылась контора городских карет, называемых в Париже омнибусами и уже весьма популярных в цивилизованной Европе. Расположилась контора сия на Невском проспекте, близ Аничкова моста, в доме купца Миляева. Омнибусы, эти большие кареты, запряженные четверкой лошадей, в которых впереди сидел кучер, а позади – кондуктор, подававший в трубу сигнал к отправлению, ездили по трем маршрутам: от Казанского моста и Думы к Крестовому острову, к Старой и Новой Деревням. В каждой карете помещались по шесть человек, сидящих в ряд по три лицом друг к другу, столько же могло устроиться на империале – на крыше кареты, куда можно было подняться по откинутой лесенке. Многие петербуржцы омнибусов побаивались, тем паче что стоил проезд недешево, но многие гордились прогрессивным достижением, которое приближало жителей столицы к европейцам. Потом появились и конторы дилижансов, весьма облегчавших путешествия между городами. Обычным делом стали рейсы дилижансов между Петербургом и Москвой, Петербургом, Ревелем [13] и Ригой, Петербургом и Царским Селом, Петербургом и финскими городами.
13
Старинное название Таллина.
Однако же подлинным чудом прогресса должно было стать появление железнодорожного поезда.
У новой дороги были горячие сторонники – были и противники. Прежде всего боялись конкуренции владельцы контор дилижансов, да и не только у них были резоны.
– Я полагаю, – докладывал императору обер-шталмейстер князь Долгоруков, – что для России, как для государства весьма обширного и по его обширности малонаселенного, неудобства сии, по роду их, слишком увеличиваются и делают заведение подобных дорог столь же мало выгодным, как и затруднительным.
Сторонники железных дорог доказывали, что быстрые и дешевые пути сообщения – необходимый залог развития торговли и промышленности, важнейшее условие прогресса.
И вот в Петербурге появился австрийский предприниматель и инженер Герстнер. Он подал в правительство прошение с просьбой предоставить ему двадцатилетнюю монополию на прокладку железных дорог в России.
Монополию Герстнеру не дали, однако позволили для опыта построить железную дорогу между Петербургом и Павловском. Работа продолжалась более года, трудилось до тридцати тысяч человек.