От крика этого аж засвистело у Грини в ушах, и он вовсе перестал что-либо понимать. Но старался страха своего не показывать.

– Никуда я не пойду и ничего никуда не понесу, пока не скажете, в чем вы меня виноватите, – молвил твердо. – Мне каяться не в чем, я перед вами чист, как стеклышко.

– А стеклышко-то закопченное! – ехидно сказал Прохор Нилыч. – Не ты ли у меня в лавке товарец попятил, а?! Не отпирайся, сам Петька тебя видел! Он за нужным делом отлучился, а воротился, видит – ты с какой-то девкой деру даешь. А в сундуках-то… – Он с лютым выражением уставился на Гриню. – Ну?! Говори?! Кто эта девка была?! Кому ты добро мое отдал?!

Из-за стенки донесся вдруг громкий плач Палашеньки, и Гриня наконец-то смекнул, что разъярила Прохора Нилыча не столько тайная покупка, им совершенная в гостинодворской лавке, сколько то, что тут замешана какая-то «девка». Степаныч и задушевная подруга его, кухарка Савельевна, не раз намекали ему на то, что барышня к нему дышит неровно, а он, видать, слепой слепец, коли не видит красоты ее, и глупый глупец, что не стелется ей под ноги, словно половичок. Вот счастья огреб бы! А Гриня видел в Палашеньке лишь милую сестру – не более того. Но сейчас он понял, что если хочет оправдаться от нелепых обвинений, если хочет утихомирить Прохора Нилыча и утешить Палашенькино горе, нужно отвести подозрения и от себя, и от Маши.

Значит, Петька сказал, что видел, как они уходили… Наверняка он не видел, что между ними там, в лавке, произошло, иначе, конечно, не смолчал бы.

Ну что ж, значит, надо врать и не сбиваться!

– Я эту девушку первый раз повстречал, – сказал он, угрюмо опуская глаза. – Возле балаганов на Сенной площади через костры прыгали, она прыгнула, да юбка на ней полымем занялась, кофта тоже полыхнула. Кое-как пламя сбили, диво, что сама девушка не обгорела! Как стала она плакать, как стала причитать, мол, барыня ее прибьет… Жалко мне ее стало, я говорю, пойдем, я тебе новую одежду куплю. Пока шли, вспомнил, что в карманах пусто, все деньги, какие брал с собой, уже потратил на развлечения. А мы как раз возле лавки были. Я решил, что попрошу у Петьки для нее одежду, а с платой уговорю, чтоб до вечера подождал. Думал, домой сбегаю, деньги возьму, вернусь и уплачу. Ну очень жалко мне ее было, бедняжку… Небось за обгорелую одежду хозяйка бы ее сразу в часть с запиской наладила! – ядовито добавил он, но, на миг вскинув глаза, встретил такой яростный взгляд Прохора Нилыча, что на будущее положил себе с шутками быть осторожнее. – Пришли, значит, мы на Малую Сурожскую, в лавку вашу, а там двери отперты – и никого нету. Ждали мы, ждали… Петьки нет, а девушке домой пора. Ну, открыл я ей сундуки… Выбрала она кофту и юбку, переоделась, проводил я ее до Невского – она и убежала. А я домой воротился, взял деньги… мы еще со Степанычем в сенях столкнулись, он меня спросил, что это только пришел да снова ухожу…

За его спиной скрипнула дверь, отворяясь.

– Было такое дело, – послышался голос Степаныча от двери. – Столкнулись, да в сенях, я как раз пружину на часах в столовой шел подтянуть, а Гринька, значит…

– А ты изыди, тебя не спрашивают! – рявкнул Прохор Нилыч.

Дверь снова скрипнула и даже стукнулась о косяк – видимо, Степаныч крепко испугался и счел за благо убраться от греха и гнева хозяйского подальше.

– Спросил, значит, что это я пришел да снова ухожу, – повторил Гриня, стараясь не сбиться, – а я спешил в лавку вернуться и Петьке заплатить за вещи.

– И что ж не заплатил? – с угрюмой ехидцей спросил Касьянов.

– Как это не заплатил? – удивился Гриня. – Лавка, правда, уже закрыта была, и все засовы заложены, и замки навешаны, но я Петьку на углу Чернышова переулка и Думской увидал. Он с каким-то возчиком торговался – видимо, чтобы тот его подвез до дому. Я его окликнул, деньги за одежду отдал…

– А потом что?

– А потом ничего, – пожал плечами Гриня. – Потом я домой пошел, а он сел на повозку да поехал куда-то, видать, к себе на Обводный.

– Ну и наглый же ты лжец… – протянул Прохор Нилыч, уничтожающе глядя на Гриню. – Наглый лжец! Наслушался я твоего вранья, а теперь послушай, как дело было. Петька весь день в лавке сиднем просидел, не пивши, не евши, потом отлучился ненадолго часика в четыре, пирога купить да сбитня попить, а как вернулся – видит, ты с этой своей девкой прочь бежишь, да каждый в руках по узлу тащит. Он сначала понять не мог, что это вы несете. Вернулся в лавку, сидел до позднего вечера. Покупателей больше не было, он решил идти домой, начал сундуки запирать – видит, а они пусты! Все десять сундуков пустехоньки! Ну, он туда-сюда забегал, заметался… Ему бы сразу ко мне прибежать, а он перепугался, домой бросился, точно разум потерял… только к утру сообразил, дурак, что надо во всем признаться, прибежал, кинулся в ноги…

– Признаться, значит, надо? – усмехнулся Гриня. – И в чем же он признался?

– Как в чем? – вскинул брови Прохор Нилыч. – Я ж тебе только что пересказал.

– Вы мне пересказали то, что вам Петька наврал, – спокойно ответил Гриня. – Да-да, наврал! От первого до последнего слова!

– Это почему? – изумился Касьянов.

– Да потому, что я-то точно знаю, что сундуки были битком вещами набиты, когда мы с этой девушкой уходили из лавки, – сказал Гриня.

– Были набиты, а вы их все и сперли! – грохнул кулаком по столу Прохор Нилыч.

Гриня посмотрел на него с сожалением. Петькино неуклюжее вранье было ему ясным, как Божий день. Приходилось только диву даваться, почему этому вранью поверил Прохор Нилыч, который еще год назад подозревал, что его сиделец на руку не чист. Крепко же он на Гриню из-за Палашеньки рассердился…

– Прохор Нилыч, значит, Петька сказал, будто на четверть часика отлучился? Но сами посудите, да разве можно за четверть часа опустошить десять сундуков, да не просто опустошить – увязать все в узлы и вдвоем вынести? Вы же знаете, сколько у вас добра в лавке! Нам бы на это часа два понадобилось, как пить дать.