И осеклась, и замерла, и даже в бледном, мертвящем лунном свете было видно, как загорелись ее щеки. Она готова была язык себе откусить со стыда – как же так оплошала, как выдала то, чего невинной девице знать вовсе немыслимо?! А если знает, то, стало быть, она уже не невинная, она уже грех познала. И сейчас Гриня подумает… подумает, будто она с другим уже оскоромилась, а к нему пристает лишь потому, что хочет его во что бы то ни стало замуж заполучить!

От этой мысли Палашенька вовсе потерялась и, желая оправдаться во что бы то ни стало, жалобно залепетала:

– Гринечка, нет, ты не подумай, я ничего такого и знать не знала… это Савельевна меня научила, чтобы первым делом на твои чресла посмотреть, мол, коли там что-то торчком встанет, значит, ты никакой не скопец и к супружескому делу исправно годен. Тогда мне нужно, сказала Савельевна, только побойчее быть, ничего не пугаться и льнуть к тебе, целовать и обнимать, к плотскому делу склонять, потому что после, коли свершится оно промеж нами, ты уже никуда от меня не денешься и принужден будешь повести меня под венец, ты уже не сбежишь, когда батюшка тебя выкупит, иначе он тебя злодеем-разбойником, насильником объявит, и будешь ты в розыске, и ждет тебя тогда тюрьма и каторга…

Гриня слушал эти простодушные речения, ушам своим не веря. Значит, Палашеньке подсказала Савельевна, как себя вести… А ту небось науськал хозяин, Прохор Нилыч, которому невмочь больше смотреть, как мучается дочь, и который, со свойственной ему решительной властностью, решил наконец положить этому конец так или этак, пусть даже ценой ее девичьей чести. Самому ему неловко было раскрывать дочери тайны отношений мужчины и женщины, он поручил это Савельевне… Если Гринька перед Палашенькой не устоит, значит, их немедля потащат под венец. А до того времени, очень может статься, жениха станут держать где-нибудь взаперти, чтобы не сбежал, пока Прохор Нилыч закончит свой торг с графиней.

«А потом, после свадьбы, меня тоже станут держать в цепях и оковах? – подумал Гриня, мрачно усмехаясь. – Нет, в самом деле, мне ведь ничто не мешает сбежать из-под венца! Или Прохор Нилыч мне такие золотые горы посулит на будущее, что я от них отказаться не смогу?»

Коварство замысленной против него интриги и пугало его, и возмущало, и смешило враз. Однако над всеми этими чувствами властвовала огромная жалость к Палашеньке, которую повергла в прах любовь, вынудив поступить противно девичьей чести.

«Я сам в этом виноват, – подумал он угрюмо. – Каким же злом я отплатил за добро… я ведь только добро видел в этом доме! Что же мне делать? Как же мне поступить?»

Мысли его, как всегда бывало, поспешили вернуться на проторенную дорожку, и образ Маши возник перед ним – образ далекой, недоступной звезды, до которой он дотянулся однажды, но она внезапно вырвалась из его рук и взметнулась высоко-высоко в небеса, в такие высоты, в которые он и заглянуть-то не в силах, которые даже взор его не может проницать – одним только мечтам эти выси подвластны. А что проку в его мечтах? Это мечты нищего крепостного, эти мечты оскорбляют то величие, которым облечена любимая им царевна…

«Да полно, – вдруг подумал Гриня, словно бы очнувшись. – Да как же это могла быть она?! Что за чушь мне в голову взбрела? Я ошибся, ошибся, конечно, ошибся! Великая княжна просто очень похожа на Машу. Необычайно похожа! Я истосковался по ней, вот и выдумал невесть что. Конечно, конечно! Да мыслимо ли вообразить, чтобы царевна бегала по городу в какой-то там плохонько сшитой одежонке?! Маша – она и есть Маша, чья-нибудь дворцовая служаночка. Я должен найти ее. Я должен поговорить с ней, сказать, что она мне весь свет заслонила, что нет для меня жизни без нее. Я ведь как жеребец стреноженный… А она? Стреножила – да и забыла. Может быть, я ей и не нужен, может быть, она и не узнает меня. Спрошу, нужен ли я ей. А если прогонит… ну что ж, тогда я хоть от пут этих избавлюсь. Сейчас я не живу – я только жду да надеюсь… а если отвергнет она меня, я смогу выбрать, что мне милее – жизнь или смерть».

Тихое всхлипывание прервало его мысли.

Ах да… Палашенька. Она все стоит перед ним, ждет решения своей участи. Эх, бедняжка!

Терпеливая, мучительная любовь – словно нерасторжимые путы. Такие же, как у него… Палашенька тоже стреножена, ни на шаг не может отойти от того, кого любит, да кто про нее и думать не хочет. Как жаль себя! Как жаль ее!

Повинуясь неодолимой жалости, Гриня протянул руку и погладил Палашеньку по склоненной голове. И в тот же миг она бросилась, прильнула, обвилась всем телом, покрыла лицо мелкими, летучими поцелуями:

– Гринечка, милый… свет ненаглядный!

«Вот она, жизнь! – словно бы кричало, звало, пело ее жаркое, трепещущее тело. – Вот она я, не отказывайся, возьми меня! Приголубь! Дай мне счастье и обрети его взамен!»

Звонки песни, да не про наши уши, сладок кусок, да не в наш роток, хорош лютик-цветик, да не нам сорвать…

Грине даже страшно стало на миг от своего собственного леденящего спокойствия. Душа волновалась, жалела Палашеньку, жаждала утешить ее, а тело… тело было холодным и равнодушным.