Между тем жизнь Мари состояла не только из радостей материнства, но и из множества забот. Как это часто бывает, состояние Столыпина оказалось после его смерти и приведения в порядок всех дел не столь велико, как можно было ожидать, и очень скоро Мари обнаружила, что она не просто не богата, но прямой дорогой идет к бедности. Ни у родителей, ни у братьев, ни у сестер она не могла искать помощи, у них самих ничего не было. Еще слава Богу, что к ним снисходительна была императорская семья. Они словно говорили своим поведением обществу: ну ладно, следом за Мари плетется дурная слава, но она так прекрасна, что ей многое можно простить. Похоже, в глубине души и Николай, и Александра Федоровна чувствовали себя отчасти виноватыми в ее загубленной жизни…

И Мари решила воспользоваться их помощью. Она пожаловалась государыне, как трудно жить одной, как она хотела бы снова выйти замуж… она открыла ей правду о своем ребенке (строго говоря, Александра Федоровна об этом и сама догадывалась, да и сплетен много ходило!) и сказала, что ничего так не жаждет, как соединиться с любимым ею уже много лет Александром Барятинским.

Императрица оживилась. Как и все женщины, она обожала сводить людей. Кроме того, это позволит отдать старые долги. И удалит прекрасную Мари на Кавказ – с глаз цесаревича, который, уже пресытясь жизнью с благонравной, но болезненной и унылой женой, Марией Александровной, был, такое впечатление, не прочь вспомнить молодость с прелестной вдовушкой…

Потом, когда станет императором, он сможет сам решать свою судьбу. А сейчас Николай не может позволить, чтобы об Александре говорили как о легкомысленном ловеласе…

Ну и женатый Барятинский меньше будет напоминать о том, как он некогда, будучи холостым, пленял сердца Мэри и Олли… конечно, дело забывчиво, а тело заплывчиво, как говорится, а все же говорится и так: на месте старого пожарища жди нового пожара!

Император пригласил во дворец мать Барятинского, княгиню Марью Федоровну, пока еще не для сватовства, но для приватной беседы. И попросил вызвать сына в Петербург под любым предлогом…

Строго говоря, Барятинский и сам собирался в столицу, к тому были веские причины. Неумеренная, беспорядочная жизнь в юности, последствия ранений начинали сказываться на его здоровье. У него начались приступы подагры – сперва легкие, потом все усиливающиеся, которые вызвали жестокие страдания, оказывали удручающее влияние на душевное состояние князя и вынудили его снова ходатайствовать об отпуске, который и был охотно разрешен ему. И тут он получил письмо от матери…

Кто его знает, может быть, если бы он приехал в Петербург и случайно увидел ребенка, и понял бы все сам… и сам захотел бы дать своему сыну свое имя… Но Мари сама себе напортила этим сватовством.

Жениться по государевой указке на бывшей любовнице великого князя?! Ну нет! Гордость Барятинского взыграла. Он и думать не мог больше о Мари! Видеть ее казалось ему сущей казнью. Однако ответить отказом на приглашение государя в столицу было невозможно.

И тогда он выбрал дипломатичный ход. Он двинулся в Петербург, но, достигнув Тулы, остановился там под видом обострившегося нездоровья.

Его ждали в столице со дня на день, однако все время своего отпуска Барятинский протянул в Туле, а лишь только официально отпуск завершился, как Барятинский послал об этом сообщение в Петербург вместе со своими сожалениями, – и спешно отправился в обратный путь, на Кавказ.

Вслед ему был отправлен фельдъегерь, однако князь не воротился, а отправил еще одно письмо, в котором указал на свою болезнь, усталость и необходимость пребывания в полку. Этим он отсрочил свой приезд в Петербург еще на год…

Барятинский вернулся на Кавказ – и начал думать, как жить дальше, прекрасно понимая, что Мари от него не отстанет. Сначала он даже не обратил внимания на то, как изменилось отношение к нему наместника Воронцова. А до того дошли вести, что царская семья была оскорблена откровенным пренебрежением Барятинского к приглашению в Петербург. О несостоявшемся сватовстве Воронцов не знал, конечно, об этом пока никто не знал, но он умел держать нос по ветру. Кроме того, ему стали известны отзывы Барятинского о его деятельности как наместника, а отзывы эти были, мягко говоря, неприятные…

Впервые Барятинский почувствовал себя неуютно при князе Воронцове. К тому же всполошившаяся охлаждением к нему императора петербургская родня, опасавшаяся охлаждения и ко всему семейству Барятинских, бомбардировала его посланиями о необходимости прибыть все же в столицу…

Ну что ж, делать было нечего. И накануне Рождества при дворе явился Барятинский… совершенно новый, неузнаваемый Барятинский!

Неузнаваемый – в прямом смысле слова.

Обворожительный, обаятельный прежде, теперь он каждым словом и взглядом подчеркивал, что не ищет больше милости государя и высочайшего расположения. Подразумевалось также, что не ищет и милости двора и расположения общества. Чтобы подчеркнуть свое равнодушие к свету, он изменил даже наружность! Князь Александр Иванович обстриг свои роскошные кудри, придававшие ему романтический вид, и отпустил бакенбарды. Загорелое, обветренное, огрубевшее лицо, вид бравого служаки, новая походка и стать – он ходил теперь немного сгорбившись, опираясь на палку, – все это уничтожало прежнее представление об изящном царедворце. Мари он совершенно не замечал! И, словно опасаясь, что намек на его отвращение к бывшей фаворитке великого князя, которая, конечно, годилась князю Барятинскому в любовницы, но совершенно не годилась в жены, – словно опасаясь, что этот намек останется кем-то все же недопонят, он решил уничтожить славу о себе как о богатейшем женихе России.

Рождество он встречал в семье, у матери, и на елку был повешен пакет с сюрпризом: передача майората брату, князю Владимиру Ивановичу Барятинскому. Теперь из богатейшего человека Александр Иванович превратился в обычного военного, служаку на государственном жалованье, которому, конечно, не по карману было содержать столь блистательную особу, как Мари Столыпина, урожденная Трубецкая. В свете являться он совершенно перестал, и теперь сватам, а также несостоявшейся невесте оставалось только развести руками и затаить обиду.