О грехах вспоминают тем чаще, чем чаще их клянут. Здесь их поминали и поносили на каждом шагу и на всех языках. Но чем чаще мысль сосредоточивается на грехе, тем соблазнительней грехопадение, особливо ежели место покаяния неподалеку. И, как всегда, там, куда стремятся богомольцы, рядом со святынями поджидают их те, кто наживается на пороках, слабостях и страстях.

Ни в одном из городов до сей поры не видели Бедреддин с Мюэйедом такого обширного и богатого невольничьего рынка. В нишах под аркадами, как в стойлах, привязанные к медным кольцам в стене, предлагались на выбор полураздетые мальчики и рабыни всех цветов кожи и всех народов. В запутанных переулках за базарами подмигивающие личности зазывали в какие-то сомнительные бани. Во дворах по соседству стучали игральные кости, звенели монеты, слышалась ругань игроков. В узких зловонных проходах из окон — груди на подоконниках — глазели скучающие девицы. При виде молодых улемов старались заманить их томным извивом голой руки, распаляющим вздохом, а когда те, опустив глаза, проходили мимо, им в спину летела охальная брань.

В христианских кварталах имелись и питейные заведения. Здесь вкушали пальмовое вино прямо из узких горлышек кувшинов. Но выходить на улицу нетрезвыми остерегались. Мухтасиб мог увидеть, и тогда, будь ты мусульманин или иноверец, бедняк или вельможа, наказания плетьми не избежать.

У одного из подвалов, где торговали вином, Бедреддин услышал греческую речь вперемежку с турецкой. Ни Мюэйед, ни Бедреддин не употребляли вина, хотя выросли среди греков и болгар и знали его вкус. Бедреддину, к примеру, стоило ему простыть, мать нередко подносила разогретое и разбавленное водой красное вино. Но теперь им, людям ученым, знавшим на память всю Книгу, ниспосланную Аллахом, не то что вкушать, даже сидеть за одной скатертью с теми, кто пил сей осужденный в священных хадисах напиток, было зазорным. Как ни хотелось им увидеться с земляками, а только земляки-румелийцы могли так безбожно мешать тюркские и греческие слова, они не решились войти и застыли на мостовой, не зная, как быть.

Тут из подвала вышли двое. Первый держал под мышкой два кувшина. И, судя по шерстяной безрукавке, был греком. Второй, постарше, с лихими усами на широком лице и чубом, выбившимся из-под бараньей папахи, повязанной чалмой, был явно турок. Лицо его показалось Бедреддину знакомым.

— Селям алейкум, дорогие земляки, — возгласил он по-турецки.

— Ва алейкум ус-селям, — оторопело ответил обладатель папахи. — Кто вы и откуда, досточтимые?

Бедреддин и Мюэйед назвались. И тогда он подошел, по очереди прижал каждого к своей медвежьей груди. На родине, однако, он вряд ли позволил бы себе подобную вольность: как-никак Бедреддин приходился троюродным братом, а Мюэйед даже дядей его благодетелю.

Азиз-али, так звали чубатого хозяина папахи, был приемышем покойного османского военачальника Хаджи Ильбеги. Мальчишкой тот присылал его в Эдирне к своему двоюродному брату, кадию Исраилу. Во время таких наездов и видел его Бедреддин.

— Вы где остановились? Давно ли пребываете в этом бедламе? Прошу вас, пожалуйте ко мне. Знаете, бывают на свете чудеса, но чтобы Аллах явил два чуда кряду…

Он говорил без умолку, во весь голос. Увлекая их за собой по улице, задавал вопросы и, не дождавшись ответа, продолжал свой монолог:

— Вчера только повстречал я Ставроса! — Он обернулся к греку, молча шествовавшему с кувшинами вина под мышкой: — Прошу любить и жаловать! Душа у него ангельская, даром что гявур… Но-но, Ставрос! Не обижаться — шутка! Знаем, учили: христиане тоже люди Книги, равно как иудеи. Ха-ха! Так вот решили мы со Ставросом вспомнить, как вместе гуляли некогда в Димитоке! Было дело, эгей! И надо же, чтобы сегодня встретились мне вы, единокровные моего благодетеля, да пребудет душа его под милостью божьей! Сам я взял келью в Каср-аль-Мисре. Знаете небось? Вместе с другом. Он ждет в хане. — Азиз-али называл караван-сарай ханом, как принято в Анатолии. — На родине у нас тишь да гладь. Государь Мурад занят землицей: то прикупит, это в приданое за невестой возьмет, все миром да добром. Покуда похода не видно, решили мы сходить в хадж, грехи замолить. А их, грехов-то, у нас порядочно, ха-ха! Известно, дело воинское! Вот Ставрос, у него ремесло иное. Откуда он столько грехов набрал, что пришел за отпущеньем сюда, к гробу пророка Исы, не ведаю. Но-но, друг, не обижайся — шутка!

Они вышли на площадь, со всех сторон стесненную стенами. Азиз-али толкнул дверцу в рассохшихся, крашенных охрой воротах, и все четверо очутились посредине горбатого двора, куда выходили двери в округлых нишах. За большими помещались склады, за маленькими — жилые кельи.

Азиз-али хозяйским жестом распахнул дверь. «Взял себе келью на первом ярусе, — подумалось Бедреддину, — чтобы не сломать шею на лестнице, когда нагрузится вином».

В келье за расстеленной скатертью сидел спутник Азиза по хаджу. Все было готово к пирушке: баклажаны, фаршированные морковью и залитые оливковым маслом на плоском блюде, сладкие перцы, начиненные овечьим сыром и обжаренные на решетке, вареная баранина в широких мисах, накрытых медными круглыми крышками, чтобы не остыла. И закуска к вину — фисташки, каленый фундук, жаренный в соли горох-нохуд. Грек водрузил среди всего этого свои кувшины.

— Окажите милость, — продолжал греметь голос Азиза. — Это мой друг и спутник Фарид. Прошу, земляки, входите. А ты, Ставрос, прикажи подать воды для омовенья!

Трапеза явно готовилась для воинов, а не для блюстителей благочестия. Бедреддину к тому же пришлась не по вкусу бесцеремонность Азиза. И, высидев положенное для приличия время, пригубив пиалу с вином, которую пустил по кругу хозяин, отведав по кусочку от каждого блюда, он сделал знак Мюэйеду. Сославшись на занятия с учителем, они распрощались, договорившись встретиться перед отъездом Азиза на родину.

Бедреддин на проводы не пошел. Послал Мюэйеда с подарками, благопожеланиями и письмом для передачи отцу своему, кадию Исраилу. Бедреддин был занят. Наконец-то он действительно нашел себе в Иерусалиме учителя. То был Ибни Хаджер аль-Аскалани, великий знаток хадисов и законовед шафиитского толка, составивший почти полторы сотни книг комментариев и толкований священного предания. Бедреддин вместе с Мюэйедом начали читать с ним книгу «Сахихейн» — «Истинный сборник», содержащую хадисы, записанные знаменитым их собирателем Аль-Бухари.