Весна нагрянула на сей раз ранняя и с дождями, чего никто здесь не мог припомнить. От стоянки к стоянке дивился Бедреддин яркой зелени, островкам высокой колкой травы, пахучим висячим ветвям саксаульника. Кой-где лужами крови алели тюльпаны. Неужто их занесли сюда из Самарканда разъезды Тимурова воинства? А может быть, туркменские кони?

Чуть больше года прошло с той поры, когда этой самой дорогой он спешил от Тимура в Каир, чтобы увидеть шейха, дать ему отчет о своей душе.

И вот нет больше Тимура, и некому больше давать отчет. А его караван навсегда уходит из Египта.

Бедреддин вспомнил, как год назад, когда он прибыл в обитель, мюриды Ахлати учинили небывалое празднество. Глотки охрипли от песен и выкриков. От неистовой пляски трещали одежды, юбками развевались белые длинные джалуны.

А потом учитель призвал его к себе. Выслушал и увидел все, что видел Бедреддин: жадность и ничтожество дерущихся между собой и убивающих отечество беев, гнусность и низость бессердечной логики, голого расчета, отчаяние бредущих в ночи, захлебывающихся в крови слепых. Все, что потрясло Бедреддина, что разрушило его с таким трудом достигнутую было непоколебимость.

Шейх приказал: «Начнешь эрбаин. Немедля. Вместе со мной».

Редкий мюрид удостаивался чести проходить искус вместе с учителем. Но редкостен был случай Бедреддина, и требовал он редкостных средств. Одновременно, но не вместе с ними начали искус еще семь дервишей.

Один из тысячи дервишей проходит путь постижения до конца и становится «познавшим» — «арифом». Из сотен «познавших» один становится шейхом, тем, кто может вести других.

Шейх Ахлати знал: Бедреддин может стать шейхом шейхов, или, по терминологии суфиев, «кутбу заман» — «столпом времени». И делал все, чтобы Бедреддин стал им.

Говорят: сила духа. Дух без знаний — бессилен. Но для познавшего и знания могут стать преградой. Познавший должен забыть, что он знает.

Сперва нужно избавиться от несчастья. А потом и от счастья — оно тоже может сделаться тюрьмой. Тюрьмой способно стать все, что угодно. Даже любовь к наставнику.

Шейх нужен, чтобы помочь стать свободным. Его школа, его дом — лишь место подготовки. Шейх нужен в пути. Когда ученик готов, работа шейха закончена. Познавший должен быть свободен и от него.

Вот к чему готовил Бедреддина шейх Ахлати. Но понял это Бедреддин, когда шейха уже не стало.

Тихо сидели они с Ахлати в уединенье своем. И настал миг, когда никто из них не знал: где ученик, а где наставник. Они приближались друг к другу, как пламя двух свечей. Внезапный скачок, и два пламени стали одним.

Не сорок дней, а девяносто провел в уединении Бедреддин, из них последние пятьдесят в полном одиночестве. Начал бы еще один искус, да шейх остановил: «Ты близок к тому, чего жаждешь!»

Чего же он жаждал?..

Из-за очередного бархана показались три кривые пальмы, мотавшиеся по ветру у старого, засыпанного скрипучим песком колодца. Колодец давно высох, стоянки здесь не предполагалось. Но подскакал Касым.

— Мой шейх, госпожа просит остановки. Жены и дети притомились…

За верблюдом Джазибе шло еще два, на них ехали дети и жены слуг.

Бедреддин догнал караванщика.

— Сделаем остановку, почтенный.

— Только ненадолго. Страшусь, не успеем до захода к рабату, досточтимый шейх.

Бедреддин без малого год как стал шейхом. А все никак не мог привыкнуть к своему званию. Шейх должен вести и знать, куда ведет. А он?..

Запретив продолжать искус, шейх Ахлати призвал его в свою келью и поведал притчу о недавно отошедшем в мир вечный учителе учителей Бахаэддине Накшбанде, обновителе пути мастеров.

Пришел как-то к нему человек и попросил помощи в духовных занятиях и руководства в пути. «Оставь духовные занятья и немедля покинь мой дом!» был ответ.

Присутствовавший при сем добросердечный посетитель возмутился: «Что это? Он не сотворил никакого зла. Пришел за помощью, а ты прогнал, ты оскорбил его. Он просил, а ты был жесток. Для чего же ты пребываешь здесь?»

«Подожди, и ты получишь доказательства», — сказал мудрец.

Тут в комнату влетела птица. Заметалась, забилась в поисках выхода. Бахаэддин подождал, когда она усядется перед единственным открытым окном, через которое влетела, и громко хлопнул в ладоши.

Вспугнутая птица рванулась в проем и вылетела на волю.

«Мой хлопок для нее был ударом, оскорблением даже, не так ли?» — спросил мудрец.

Слезы отечества исступляли сердце Бедреддина. Осушить их, вот чего он жаждал. Но он не ведал еще разницы между добротой и состраданием.