«Придворный звездочет Муса Кади-заде приветствует кадиаскера Бедреддина Махмуда…» Он узнал и почерк, правда испортившийся, и манеру скрывать взволнованность за усмешкой. Увидел молодое, будто выточенное лицо, теперь, наверное, такое же старое, как его собственное. Услышал голос друга молодости своей, так далеко ушедшей, не насытившей его.

Муса Кади-заде писал: в престольном городе Тимура Самарканде взошел на царство его внук Улугбек, что славится ученостью, и благородством, и справедливостью.

Новый государь первым делом распорядился соорудить великолепную обсерваторию с огромнейшим на свете секстаном из мрамора длиною шестьдесят аршин, а также повелел составить точнейшие астрономические таблицы, поручив их Мусе Кади-заде с учеником его Али Кушчу.

От имени правителя Мавераннахра, как звались земли междуречья Аму и Сырдарьи, Муса звал друга юности своей, а ныне прославленного трудами факиха, Опору Справедливости, Столп Шариата, оставить нищую страну раздора и усобиц для мирного труда во имя бога, во благо людей в цветущем Самарканде.

…В один и тот же день. Сначала Димос. Теперь вот — Муса Кади-заде… Два голоса из юности его. Один предупреждал: опасность велика. Другой указывал возможность избежать ее. Случайность? Нет, последнее предупреждение судьбы.

Что ж, бросить все, уйти и в тишине, в довольстве писать о справедливости? А клятва молодому государю? А все его ученики, споспешники, мюриды, что веруют в него? Нет, на предательство он не способен, что бы ни грозило.

Он усмехнулся. «Ох, Муса, Муса! Наш спор окончен тридцать с лишним лет назад. Звезды — тебе, мне — люди».

Опасность была и в самом деле велика. Речь пошла о жизни и смерти. Он был готов уплатить любую цену, лишь бы те, кого до сей поры привычно резали и стригли, как баранов, почувствовали собственную силу, продвинулись, хотя бы на шаг, — к свободе.

Он вызвал Маджнуна. Продиктовал ему пространное письмо, в котором разъяснял в прозрачных выраженьях, почему не может принять столь лестное для его скромных достоинств предложенье, благодарил за честь, за память и желал, чтобы во всех делах и начинаньях Мусе Кади-заде способствовала удача.

То был последний их заочный разговор.

Окончив диктовать, спросил Маджнуна:

— Когда готова будет перепиской наша книга?

— Недели через две, учитель.

— Поторопись. И первый список отдай купцу. Вместе с письмом. Для передачи в Самарканд.

Три века обучались праву по книге Бедреддина «Джами уль-фусулейн» в медресе крупнейших городов Мавераннахра. Той самой книге, что передал он для друга юности своей с купцом Ходжой Ахмедом.

— Деревня Инджигиз стоит на взлобье. Кругом сады. А повыше — скалы, поросшие кустарником. За каждым кустом, за каждым камнем укрылось по человеку, а то и по два, по три. Как увидели: идут по дороге, ударили в барабаны…

— Погоди, ты забыл сказать: у всех дербенджи в округе барабаны собрали заране. Чтоб громче было. И договорились: по знаку воеводы грянуть боевой клич. Разом в десять тысяч глоток…

— Не в десять, мастер, а, считай, все двенадцать…

Бродячий ашик Шейхоглу Сату и его ученик Дурасы Эмре рассказывали взахлеб, перебивая друг друга. По правилам, Дурасы следовало бы молчать, когда говорил учитель. Но обоим сегодня было не до правил.

— Услышав барабаны, — продолжал Сату, — византийцы развернулись в боевой порядок. То же сделал и Мехмед Челеби… Тут мы рванули во всю глотку: «Аллах! Аллах!» Они решили: все войско тут. Выслали вперед визиря…

— Не визиря, учитель, — изменника Ибрагима-пашу… Приставил он ладони к поганой своей роже и заорал: «Беи да воеводы! Муса Челеби изведет вас под корень! Плевать ему на бейское достоинство!.. Государь Мехмед Челеби — владеет Анатолией… Справедлив и милостив… Ступайте под его руку. Хасан-ага с янычарами! Будешь награжден почетом, золотом, землями!»

— Полагал, что государевы янычары со своим воеводой тоже там, — пояснил Сату.

— А что же Кара Синан-бей, воевода визенский? — спросил Ахи Махмуд.

Бедреддин созвал в обитель всех сподвижников, что пребывали в Эдирне: Ахи Махмуда, Касыма из Фейюма, суданца Джаффара, Маджнуна, Абдуселяма, Бёрклюдже Мустафу. Остальные были кто где: сидели кадиями в разных санджаках, разосланы с порученьями и, конечно, в войске.

Бёрклюдже Мустафу едва удалось удержать: друзья и братья ушли сражаться, в кои веки саблю обнажают за правое дело. А он, мол, сиди себе, как девица в тереме. «Не как девица в тереме, а как воин в крепости, — урезонил его Бедреддин. — Вместе с Ахи Махмудом ставлю вас над воинами ахи. Они теперь в столице главная сила. Держите ухо востро. Все может статься». Мустафа подчинился. Но, слушая теперь рассказ ашиков о битве под деревней Инджигиз, Бедреддин то и дело ловил на лице своего управителя смущенную улыбку.