Стихотворения и поэмы
вернуться

Заболоцкий Николай Алексеевич
Шрифт:

1935

Весна в лесу

Каждый день на косороге я Пропадаю, милый друг. Вешних дней лаборатория Расположена вокруг. В каждом маленьком растеньице, Словно в колбочке живой, Влага солнечная пенится И кипит сама собой. Эти колбочки исследовав, Словно химик или врач, В длинных перьях фиолетовых По дороге ходит грач. Он штудирует внимательно По тетрадке свой урок И больших червей питательных Собирает детям впрок. А в глуши лесов таинственных, Нелюдимый, как дикарь, Песню прадедов воинственных Начинает петь глухарь. Словно идолище древнее, Обезумев от греха, Он рокочет за деревнею И колышет потроха. А на кочках под осинами, Солнца празднуя восход, С причитаньями старинными Водят зайцы хоровод. Лапки к лапкам прижимаючи, Вроде маленьких ребят, Про свои обиды заячьи Монотонно говорят. И над песнями, над плясками В эту пору каждый миг, Населяя землю сказками, Пламенеет солнца лик. И, наверно, наклоняется В наши древние леса, И невольно улыбается На лесные чудеса.

1935

Засуха

О солнце, раскаленное чрез меру, Угасни, смилуйся над бедною землей! Мир призраков колеблет атмосферу, Дрожит весь воздух ярко-золотой. Над желтыми лохмотьями растений Плывут прозрачные фигуры испарений. Как страшен ты, костлявый мир цветов, Сожженных венчиков, расколотых листов, Обезображенных, обугленных головок, Где бродит стадо божиих коровок! В смертельном обмороке бедная река Чуть шевелит засохшими устами. Украсив дно большими бороздами, Ползут улитки, высунув рога. Подводные кибиточки, повозки, Коробочки из перла и известки, Остановитесь! В этот страшный день Ничто не движется, пока не пала тень. Лишь вечером, как только за дубравы Опустится багровый солнца круг, Заплакав жалобно, придут в сознанье травы, Вздохнут дубы, подняв остатки рук. Но жизнь моя печальней во сто крат, Когда болеет разум одинокий И вымыслы, как чудища, сидят, Поднявши морды над гнилой осокой, И в обмороке смутная душа, И, как улитки, движутся сомненья, И на песках, колеблясь и дрожа, Встают, как уголь, черные растенья. И чтобы снова исцелился разум, И дождь и вихрь пускай ударят разом! Ловите молнию в большие фонари, Руками черпайте кристальный свет зари, И радуга, упавшая на плечи, Пускай дома украсит человечьи. Не бойтесь бурь! Пускай ударит в грудь Природы очистительная сила! Ей все равно с дороги не свернуть, Которую сознанье начертило. Учительница, девственница, мать, Ты не богиня, да и мы не боги, Но все-таки как сладко понимать Твои бессвязные и смутные уроки!

1936

Ночной сад

О сад ночной, таинственный орган, Лес длинных труб, приют виолончелей! О сад ночной, печальный караван Немых дубов и неподвижных елей! Он целый день метался и шумел. Был битвой дуб, и тополь — потрясеньем. Сто тысяч листьев, как сто тысяч тел, Переплетались в воздухе осеннем. Железный Август в длинных сапогах Стоял вдали с большой тарелкой дичи. И выстрелы гремели на лугах, И в воздухе мелькали тельца птичьи. И сад умолк, и месяц вышел вдруг, Легли внизу десятки длинных теней, И толпы лип вздымали кисти рук, Скрывая птиц под купами растений. О сад ночной, о бедный сад ночной, О существа, заснувшие надолго! О вспыхнувший над самой головой Мгновенный пламень звездного осколка!

1936

«Все, что было в душе…»

Все, что было в душе, все как будто опять потерялось, И лежал я в траве, и печалью и скукой томим. И прекрасное тело цветка надо мной поднималось, И кузнечик, как маленький сторож, стоял перед ним. И тогда я открыл свою книгу в большом переплете, Где на первой странице растения виден чертеж. И черна и мертва, протянулась от книги к природе То ли правда цветка, то ли в нем заключенная ложь. И цветок с удивленьем смотрел на свое отраженье И как будто пытался чужую премудрость понять. Трепетало в листах непривычное мысли движенье, То усилие воли, которое не передать. И кузнечик трубу свою поднял, и природа внезапно проснулась. И запела печальная тварь славословье уму, И подобье цветка в старой книги моей шевельнулось Так, что сердце мое шевельнулось навстречу ему.

1936

«Вчера, о смерти размышляя…»

Вчера, о смерти размышляя, Ожесточилась вдруг душа моя. Печальный день! Природа вековая Из тьмы лесов смотрела на меня. И нестерпимая тоска разъединенья Пронзила сердце мне, и в этот миг Все, все услышал я — и трав вечерних пенье, И речь воды, и камня мертвый крик. И я, живой, скитался над полями, Входил без страха в лес, И мысли мертвецов прозрачными столбами Вокруг меня вставали до небес. И голос Пушкина был над листвою слышен, И птицы Хлебникова пели у воды. И встретил камень я. Был камень неподвижен, И проступал в нем лик Сковороды. И все существованья, все народы Нетленное хранили бытие, И сам я был не детище природы, Но мысль ее! Но зыбкий ум ее!

1936

Север

В воротах Азии, среди лесов дремучих, Где сосны древние стоят, купая в тучах Свои закованные холодом верхи; Где волка валит с ног дыханием пурги; Где холодом охваченная птица Летит, летит и вдруг, затрепетав, Повиснет в воздухе, и кровь ее сгустится, И птица падает, замерзшая, стремглав; Где в желобах своих гробообразных, Составленных из каменного льда, Едва течет в глубинах рек прекрасных От наших взоров скрытая вода; Где самый воздух, острый и блестящий, Дает нам счастье жизни настоящей, Весь из кристаллов холода сложен; Где солнца шар короной окружен; Где люди с ледяными бородами, Надев на голову конический треух, Сидят в санях и длинными столбами Пускают изо рта оледенелый дух; Где лошади, как мамонты в оглоблях, Бегут, урча; где дым стоит на кровлях, Как изваяние, пугающее глаз; Где снег, сверкая, падает на нас И каждая снежинка на ладони То звездочку напомнит, то кружок, То вдруг цилиндриком блеснет на небосклоне, То крестиком опустится у ног; В воротах Азии, в объятиях метели, Где сосны в шубах и в тулупах ели, — Несметные богатства затая, Лежит в сугробах родина моя. А дальше к Северу, где океан полярный Гудит всю ночь и перпендикулярный Над головою поднимает лед, Где, весь оледенелый, самолет Свой тяжкий винт едва-едва вращает И дальние зимовья навещает, — Там тень «Челюскина» среди отвесных плит, Как призрак царственный, над пропастью стоит. Корабль недвижим. Призрак величавый, Что ты стоишь с твоею чудной славой? Ты — пар воображенья, ты — фантом, Но подвиг твой — свидетельство о том, Что здесь, на Севере, в средине льдов тяжелых, Разрезав моря каменную грудь, Флотилии огромных ледоколов Необычайный вырубили путь. Как бронтозавры каменного века, Они прошли, созданья человека, Плавучие вместилища чудес, Бия винтами, льдам наперерез. И вся природа мертвыми руками Простерлась к ним, но, брошенная вспять, Горой отчаянья легла над берегами И не посмела головы поднять.

1936

Седов

Он умирал, сжимая компас верный. Природа мертвая, закованная льдом, Лежала вкруг него, и солнца лик пещерный Через туман просвечивал с трудом. Лохматые, с ремнями на груди, Свой легкий груз собаки чуть влачили. Корабль, затертый в ледяной могиле, Уж далеко остался позади. И целый мир остался за спиною! В страну безмолвия, где полюс-великан, Увенчанный тиарой ледяною, С меридианом свел меридиан; Где полукруг полярного сиянья Копьем алмазным небо пересек; Где вековое мертвое молчанье Нарушить мог один лишь человек, — Туда, туда! В страну туманных бредней. Где обрывается последней жизни нить! И сердца стон и жизни миг последний — Все, все отдать, но полюс победить! Он умирал посереди дороги, Болезнями и голодом томим. В цинготных пятнах ледяные ноги, Как бревна, мертвые лежали перед ним. Но странно! В этом полумертвом теле Еще жила великая душа: Превозмогая боль, едва дыша, К лицу приблизив компас еле-еле, Он проверял по стрелке свой маршрут И гнал вперед свой поезд погребальный… О край земли, угрюмый и печальный! Какие люди побывали тут! И есть на дальнем Севере могила… Вдали от мира высится она. Один лишь ветер воет там уныло, И снега ровная блистает пелена. Два верных друга, чуть живые оба, Среди камней героя погребли, И не было ему простого даже гроба, Щепотки не было родной ему земли. И не было ему ни почестей военных, Ни траурных салютов, ни венков, Лишь два матроса, стоя на коленях, Как дети, плакали одни среди снегов. Но люди мужества, друзья, не умирают! Теперь, когда над нашей головой Стальные вихри воздух рассекают И пропадают в дымке голубой, Когда, достигнув снежного зенита, Наш флаг над полюсом колеблется, крылат. И обозначены углом теодолита Восход луны и солнечный закат, — Друзья мои, на торжестве народном Помянем тех, кто пал в краю холодном! Вставай, Седов, отважный сын земли! Твой старый компас мы сменили новым. Но твой поход на Севере суровом Забыть в своих походах не могли. И жить бы нам на свете без предела, Вгрызаясь в льды, меняя русла рек. — Отчизна воспитала нас и в тело Живую душу вдунула навек. И мы пойдем в урочища любые, И, если смерть застигнет у снегов, Лишь одного просил бы у судьбы я: Так умереть, как умирал Седов.

1937

Голубиная книга

В младенчестве я слышал много раз Полузабытый прадедов рассказ О книге сокровенной… За рекою Кровавый луч зари, бывало, чуть горит, Уж спать пора, уж белой пеленою С реки ползет туман и сердце леденит, Уж бедный мир, забыв свои страданья, Затихнул весь, и только вдалеке Кузнечик, маленький работник мирозданья, Все трудится, поет, не требуя вниманья, — Один, на непонятном языке… О тихий час, начало летней ночи! Деревья в сумерках. И возле темных хат Седые пахари, полузакрывши очи, На бревнах еле слышно говорят. И вижу я сквозь темноту ночную, Когда огонь над трубкой вспыхнет вдруг, То спутанную бороду седую, То жилы выпуклые истомленных рук. И слышу я знакомое сказанье, Как правда кривду вызвала на бой, Как одолела кривда, и крестьяне С тех пор живут обижены судьбой. Лишь далеко на океане-море, На белом камне, посредине вод, Сияет книга в золотом уборе, Лучами упираясь в небосвод. Та книга выпала из некой грозной тучи, Все буквы в ней цветами проросли, И в ней написана рукой судеб могучей Вся правда сокровенная земли. Но семь на ней повешено печатей, И семь зверей ту книгу стерегут, И велено до той поры молчать ей, Пока печати в бездну не спадут. А ночь горит над тихою землею, Дрожащим светом залиты поля, И высоко плывут над головою Туманные ночные тополя. Как сказка — мир. Сказания народа, Их мудрость темная, но милая вдвойне, Как эта древняя могучая природа, С младенчества запали в душу мне… Где ты, старик, рассказчик мой ночной? Мечтал ли ты о правде трудовой И верил ли в годину искупленья? Не знаю я… Ты умер, наг и сир, И над тобою, полные кипенья, Давно шумят иные поколенья, Угрюмый перестраивая мир.