— Знаю, пани Ставская. Все знаю… Но я только на минутку. Не откажите в любезности принять этот маленький презент. — Он подал духи и пока она, улыбаясь, рассматривала их, спешно рассказывал, как услышал, что в галантерее появилась «Камелия» и как удалось ему с помощью знакомого продавца купить флакончик. Затем, когда пани «растворилась в благодарностях», Нестеров попросил: — Конечно же, я прекрасно понимаю, что господин прокурор страшно занят или вовсе нет его на месте… Но мне — всего лишь заглянуть в папку переписки с ташкентской судебной палатой. Послезавтра я защищаю одного влиятельного господина. Но мне кажется, он проходит по политическому делу… параллельно, так сказать… Если не трудно, пани Стазская, найдите мне папку переписки…

Секретарша еще раз улыбнулась, повела бровями: для вас, мол, всегда пожалуйста, и вынула из шкафа серые казенные корки с подшитыми бумагами. Нестеров сел за стол, быстро перевернул несколько машинописных страниц и вот оно: «Предварительное обвинение по делу Стабровского». Пробежав несколько казенных обязательных фраз вскользь, Нестеров впился гла» зами в самую суть:

«С девятого января в ночь на десятое, примерно около полуночи, в полицейское управление г. Асхабада в сопровождении околоточного Богоявленского, явился директор мужской гимназии, господин Белоусов. Войдя, означенный положил на стол сверток с надписью: «Только осторожно». Полицмейстер Асхабада, господин штабс-капитан Пересвет-Солтан развернул сей сверток и нашел в нем пачку отпечатанной Программы РСДРП. На вопрос: «Где господин Белоусов взял оную?», последний ответил: «Нашел в арыке», но тотчас поспешил удовлетворить любопытство. Из его рассказа выяснялось, что вечером ученик мужской гимназии Мартыненко Алексей был приглашен на квартиру к наборщикам газеты «Асхабад» Хачиянцу и Егорову, которые знали сего гимназиста по его матери. Сей Мартыненко, войдя к означенным, увидел там незнакомых ему людей и подъехавшего к дому в фаэтоне учителя женской гимназии господина Людвига Стабровского. Когда Мартыненко спросил, зачем его позвали, то Хачияиц дал ему пачку прокламаций и велел их распространить среди учащихся гимназии. Выйдя на улицу, Мартыненко, однако, растерялся и, не зная, что ему делать, бросил пачку в арык. Затем побежал домой к господину Белоусову и рассказал ему все, как было…»

— Спасибо, пани Ставская, — с трудом выговорил Нестеров, возвращая папку. Какая-то невероятная тоска, злость и радость от того, что еще не поздно отомстить предателю, подавили волю Нестерова. Он еще раз поблагодарил секретаршу, спустился в вестибюль, молча оделся и вышел.

Он был подавлен прочитанным и никак не мог вспомнить: кто такой Мартыненко и откуда он взялся вообще. Ни Красовская, ни Андрюша Батраков, ни Вахнин никогда не произносили этой фамилии. «Впрочем, мать этого ренегата — знакомая Хачиянца и Егорова! Видимо, они, доверяя этой женщине, доверились и ее сыну? Но какая же сволочь этот ее сын!»

Вечером, едва стемнело, Нестеров зашел к Красовской. Поздоровавшись, неловко улыбнулся и поцеловал ей руку.

— Прости, Тамара…

— Что с вами, Иван Николаевич?

Нестеров вынул из бокового кармана пистолет, подкинул его на ладони и хладнокровно произнес:

— Предатель найден… И он должен умереть.

— Кто? — испуганно спросила девушка, чувствуя холодок на губах.

— Алексей Мартыненко — ученик мужской гимназии.

— Знаю такого, — произнесла она и глаза у нее сощурились. — Подонок высшей степени… Галантный ухажер, а главное — подлец. Знаете, что он сделал с Зиночкой Бесовой? Она хотела отравиться.

— Ты знаешь, где живет этот негодяй?

— Знаю, Иван Николаевич.

— И ты, наверняка, можешь вывести его из дому на какой-нибудь конфиденциальный разговор? Например— о той же Зиночке?

— Могу, наверное.

— Тогда идем.

Дом Мартыненко стоял в Хитром переулке, выходя двумя окнами на улицу. Было уже темно, и в окнах других домов давно горел свет, а эти два темнели, словно черные мертвые глазницы. Нестеров остановился за углом, Тамара прошла по двору, налегла плечом на калитку — не поддается. Постучала — не отвечают. Подошла к окну, побарабанила пальцами по стеклу — тишина. Барабанила раз десять — все сильнее и сильнее. Увлекшись, она не заметила, как сзади остановилась старуха и спросила:

— Кого тебе, сердечная?

— Алексея… Мартыненко, — растерянно произнесла Тамара.

— Мартыненко? — переспросила старуха. — Мартыненко твой вместе с мамашей сбежал. Стерва эта пришла, похвасталась: сын, мол, ее целую шайку демократов накрыл, всех переловят теперь. А я ей сказала тоже, что думала. Сволочи, говорю, а сейчас пойду в депо, придут рабочие и обоих вас удавят. Ну, она и струсила по всем статьям. Гляжу, на рассвете выходят из дому с чемоданами…

— Вот так новость, — удивилась Тамара и почувствовала, как ее досада сменилась радостным чувством: «Как хорошо, что предал не Ратх!»,

Вернувшись домой, Нестеров долго не мог успокоиться, все ходил по комнате из угла в угол. Отчаянная злость, скопившаяся в нем от неудач и неудовлетворенности, не давала ему покоя. Немного успокоившись, он сел и принялся читать письма из Москвы, полученные с января от Жени Егоровой. Но как только углубился в чтение, в нем вновь вспыхнула досада. Он читал я мысленно спорил с ней. В памяти его вставали каменные громады улиц и тихий Екатерининский переулок. Двухэтажный деревянный дом с восемью окошками на дорогу. Как часто он подходил к этому дому, шаркал ногами на крыльце и дергал за шнур. Где-то в глубине прихожей звенел колокольчик, дверь открывалась и он входил, здороваясь с ее домашними, и спрашивал; «Барышня у себя?»

Не тогда ли образовалась пропасть расхождений между ними? Именно тогда впервые она принялась вразумлять Ваню Нестерова: «Тебе бы стоило больше обращаться к самой жизни, а ты все больше к наукам… Конечно, ученый человек — хорошо, но если он, скажем, не мечтает разбогатеть, то и ученость его ни к чему». Он тогда возразил ей: «Вот уж не думал, что у тебя такие потребительские вкусы! Мне почему-то казалось, что ты больше всего ценишь в человеке — крылья» Чуть позднее, когда он примкнул к марксистам и стал посещать кружок, долгое время они не встречались. Потом его арестовали, заподозрив в связи с социал-демократами, и Женя, узнав случайно, приезжала в полицейский участок. Дня через три Нестерова отпустили за неимением улик. «Вот видишь! — сказала она тогда. — Так можно и в ссылку угодить… Загремишь кандалами по Владимирке!» А через месяц создалась весьма критическая ситуация: надо было покинуть Москву, иначе — суд и каторга. Нестеров зашел к Женечке попрощаться. И лишь через два месяца, прибыв в Асхабад к тетке, где он и сейчас жил на квартире, написал ей письмо. Подробностей теперь не помнил — прошло с той поры два с лишним года. Потом было много писем — нежных и сварливых, полных откровения и загадочных, но во всех высвечивал вопрос: «Что есть человек?»