— Ощущение тепла и холода субъективно, — сухо заметила я в ответ.

Так, один любил кашу, до которой не дотрагивался туберкулезный больной, не имевший, кроме нее, ничего другого. Другому было тепло после хорошей еды и возлияния.

…И еще раз приходил ко мне Дурново года два или три спустя. Он вошел, как всегда, с двумя жандармами по обе стороны его особы и целой свитой из коменданта, смотрителя, его помощника и нескольких офицеров крепости. Такова из предосторожности была обстановка при всяком обходе нашей тюрьмы высокопоставленными посетителями.

— Нет ли заявлений? Как здоровье? — задал он обычные официальные вопросы и затем вышел.

И вдруг сейчас же снова дверь отворилась, и, оставив всю свиту в коридоре, Дурново вошел в камеру уже один. В эту минуту я стояла в своем халате, прислонившись спиной к стене, взволнованная и расстроенная, как всегда мы бывали взволнованы и расстроены при вторжениях в наше одиночество. Быстрыми шагами он приблизился ко мне, интимно положил руку на рукав моего халата и, ласково заглядывая в глаза, тихо молвил:

— Скучно вам здесь?

Глаза, наверное, выдавали меня, но я выговорила:

— Нет!

Рука с халата тотчас поднялась, и уже совсем другим, официальным тоном, указывая на пучок овощей, лежавших на железном столе, Дурново спросил:

— Это из огорода? — и исчез.

Бóльшую удачу Дурново, искавший, очевидно, случая побеседовать с кем-нибудь из шлиссельбуржцев, испытал в этот раз у Лопатина, который вел с ним долгий разговор об условиях жизни в крепости.

Тугие на хорошее, эти господа не стеснялись, когда надо было принести дурное известие. Если через пять-шесть лет заключения в крепости департамент поразил Яновича, известив его одновременно о смерти семи близких родственников, то одному женатому узнику Дурново не задумался сообщить, что его жена вышла замуж за другого.

В 1889 году посещение Дурново принесло большое несчастье нашей тюрьме, но об этом рассказано в главе «Голодовка».

Другие посетители крепости составляли пеструю галерею типов различного характера.

Приезжал неотесанный солдат, грубый, вызывающий фон Валь, начальственным тоном обращавшийся, однако, больше к чинам тюремной администрации, чем к нам. У меня в камере этот добрый христианин обратил внимание на отсутствие иконы и спросил смотрителя, почему ее нет.

— Заключенные снимают их, — объяснил тот.

Не желая входить в пререкания, я промолчала: икону сняли жандармы и, должно быть, унесли к себе на дом, видя, что мы не молимся перед ними.

Приезжали — мягко стелет, жестко спать — вежливый, ускользающий, изящный Зволянский и типично барственный бюрократ, снисходительно величественный министр внутренних дел Н. И. Дурново. Все они спрашивали, нет ли заявлений, а когда их делали, толку выходило мало, но на нервы и грубые, и вежливые действовали одинаково: каждое посещение выбивало из колеи, нервы приходили в возбуждение, болела голова, тяжелее чувствовались условия тюремной жизни.

Много раз бывал у нас как яблочко румян добродушный генерал Петров, с которым Юрковский охотно вступал в разговоры; в результате Петров обыкновенно уверял, что Шлиссельбургская тюрьма образцовая и не оставляет желать ничего лучшего. К нему, как к обычному посетителю, всего чаще обращались с просьбами о книгах. В них всегда чувствовался недостаток: департамент присылал их через большие промежутки и в совершенно недостаточном количестве.

Три раза у нас был генерал Шебеко, но из трех лишь один раз заходил ко мне. Это было в 1887 году, и мне пришлось сделать ему серьезное заявление. Незадолго перед тем нам впервые дали бумагу и карандаш. Оторвав от пустого места какой-то книги кусочек бумаги, я написала крошечную записку, несколько ласковых слов моему товарищу и другу Юрию Богдановичу, и, расщепив переплет книги, искусно вложила записку, заклеив края черным хлебом. Первый опыт сошел благополучно, и я не удержалась от повторения. Тут вышла неудача: жандармы нашли записку. Смотритель Соколов рассвирепел. Он ворвался ко мне в камеру и в первый раз заговорил на «ты».

— С тобой обращаются по-человечески, — зашипел он с угрожающим жестом, — а ты этого не понимаешь! Записки вздумала писать. Я тебе покажу, как писать их!..

Когда Шебеко спросил: «Нет ли заявлений?» — я сказала:

— Смотритель позволяет себе грубо обращаться со мной.

Смотритель вмешался, перебивая:

— Она недовольна, что я говорю ей «ты».

— Совсем нет, — живо возразила я, — смотритель груб не со мной одной, а и с другими заключенными; недавно по его приказанию в старой тюрьме избили одного товарища (Попова), а другого грубостью и придирками смотритель довел до того, что он ударил доктора, желая покончить счеты с жизнью [77] . Со мной же он говорит так, как порядочные люди не говорят с прислугой. Я заявляю: если это будет продолжаться, я дам отпор.

На это Шебеко проникновенным голосом, полным сочувствия, сказал:

— Вы имели несчастье попасть в эту тюрьму: всякий отпор с вашей стороны только ухудшит ваше положение.

Я ожидала, что смотритель будет вымещать на мне злобу, но, вероятно, он получил соответствующее внушение, потому что ходил совершенно удрученный и уже не подумал задевать меня, а вскоре затем, после самосожжения Грачевского, он был уволен.

Мягкое отношение Шебеко в случае со мной резко отличалось от того, которое он выказал при следующем визите. Началось с того, что, войдя к Шебалину, он обратился к смотрителю с вопросом: