Фигнер Вера Николаевна
Шрифт:
Вот эти-то дебаты, много выяснившие и если не сейчас, то позже развившие свое влияние, и были причиной, почему Карпович при своем ознакомлении с нами в 1901 году сказал:
— Все затронуты духом времени: один Попов стоит аки столп народничества.
По мере того как мы становились богаче книгами, и в частности научными пособиями, бумага, которую нам стали выдавать с 1887 года, приобретала все большее значение. Тогда благодаря ей мы могли облегчить свое круглое одиночество, отдаваясь лирике. Теперь для товарищей, избравших ту или иную специальность, была возможность накоплять необходимый научный материал, фиксировать его и, пользуясь собранными данными, заниматься творчеством в своей области.
Работая систематически изо дня в день, Морозов мог создать одно из своих главных произведений — «Строение вещества», написанное таким увлекательным языком, что было истинным наслаждением читать его. Набрасывая множество статей, заметок и талантливых догадок по химии, физике и астрономии, он исписал целые стопы бумаги, которые при выходе увез с собой.
О том, какой богатый материал по статистике собрал и увез из Шлиссельбурга Янович, отдававшийся в ущерб своему здоровью изучению экономических вопросов, я уже говорила.
Лукашевич, который из всех нас имел наиболее солидные знания в области естественных наук, задумал обширный труд «Элементарные начала научной философии», приготовил III и IV тома, часть V, большую часть VII, некоторые части и отделы остальных томов и, насколько это было возможно в Шлиссельбурге, подобрал материал для завершения всего произведения. По выходе из крепости он выпустил две части этого труда — «Неорганическую жизнь земли», за которую получил от Географического общества золотую медаль, а от Академии наук — премию Ахматова [91] .
91
После выхода из Шлиссельбурга (октябрь 1905 года) И. Д. Лукашевич, впоследствии известный польский ученый-геолог, автор многих крупных научных открытий, успешно занимался научной работой. С 1907 года он жил в Петербурге, а в 1919 году переехал на свою родину в Вильно, где стал профессором Виленского университета.
Не имей мы бумаги, ничто из перечисленного не вышло бы в свет.
В то время как названные товарищи занимались научными изысканиями, другие давали нам произведения литературы. Я уже упоминала о прекрасных мемуарах Поливанова об Алексеевском равелине; Фроленко под названием «Семейство Горевых» описал свое детство; Попов восстановил написанные на Каре воспоминания о своем хождении в народ и мелкие рассказы, изображавшие типы крестьян, которых он встречал; Сергей Иванов написал рассказы из сибирского быта; Юрковский, соперничая с Тургеневым, дал несколько глав начатого им романа «Гнездо террористов».
Наряду с этим Морозов обрадовал нас прекрасно написанным очерком «На заре моей жизни» [92] , от которого так и веяло наивностью ребенка и романтизмом юноши, а Новорусский, нападая на мою статью, в которой главное влияние на умы семидесятников приписывалось литературе, дал интересное исследование той ломки всех экономических отношений, которую вызвало освобождение крестьян.
При скудости литературного материала мы не раз делали попытки издавать свой журнал, но они быстро кончали свое существование. Издавали журнал Лукашевич и Новорусский; их соперником и антагонистом был «Рассвет», издателями, редакторами и сотрудниками которого были Сергей Иванов, Лаговский и Попов. Когда оба издания прекратились, задумали журнал, который должен был объединить всех. Ему дали название «Паутинка» и редакторами выбрали Морозова, Лукашевича и меня. Название намекало на то, что журнал надеется завлечь в свои сети все таланты. Но и «Паутинка» выпустила только один номер. Было и еще одно покушение на внимание публики. Поливанов и Стародворский выпустили объявление: приглашая сотрудников, они обещали ежемесячный журнал в размере «Отечественных записок» — 25–30 листов. Новорусский в памфлете, который обошел всех нас и был написан славянскими буквами, зло осмеял эту широковещательную рекламу. Надо было видеть расстроенное лицо Поливанова, совершенно подавленного этим язвительным листком.
92
Впоследствии этот очерк был напечатан.
— Убили младенца, прежде чем он родился, — говорил он почти со слезами на глазах.
Младенец не был, однако, убит — он родился. Но какой тощий и худосочный! Он умер тотчас же, так как был разнесен в клочки критикой Яновича, обрушившегося колоннами цифр на статью Стародворского, который делал сравнение промышленности Московского района с промышленностью всего Царства Польского. После этого «смертоубийства» других попыток изданий не было.
Обыкновенно не ценят ни здоровья, ни света, пока не лишаются их; не ценят и бумаги, которая в обыденной жизни всегда под рукой. Но тот, кто знаком с историей государственных тюрем, знает, какое лишение долгие годы не иметь бумаги, которая дает возможность набрасывать мысли, занимающие ум, и запечатлевать знания, если есть возможность приобретать их.
Наша жизнь в Шлиссельбурге была лишена всякого разнообразия, всех бодрящих стимулов, и то, что давали товарищи, — было ли это стихотворение, вызывающее сочувствие, критику или смех, или серьезная вещь, возбуждающая новую мысль, — все было желанным даром, невозможным без бумаги и пера.
Наша жизнь была бедна, очень бедна во всех отношениях.
Когда Лукашевич рисовал свои первые геологические карты, то для черной краски брал копоть с лампы, для голубой скоблил синюю полоску на стене своей камеры, а для красной употреблял собственную кровь.
Глава двадцать третья
Наш Вениамин
В рассказе «Счастье Ревущего стана» [93] Брет-Гарт описывает, как в лагерь клондайкских золотоискателей разлившийся горный поток принес мать, вскоре умершую, и ребенка и как беспомощный ребенок сделался для искателей золота и приключений источником неожиданных радостей, счастьем.
Подобным же счастьем и источником живительной радости для нас было появление в крепости Карповича [94] , которого в порыве нежности мы тотчас окрестили Вениамином.
93
«Счастье Ревущего Стана» — известный рассказ американского писателя Ф. Брет-Гарта (1836–1902), весьма популярного в России второй половины XIX века.
94
Карпович Петр Владимирович (1874–1917) в 1899 году был исключен из Дерптского университета за участие в студенческом движении. Уехал за границу, где продолжал учиться. Возмущенный репрессиями царского правительства в отношении студенчества, Карпович вернулся в Россию, чтобы уничтожить известного своей реакционностью министра просвещения Н. П. Боголепова, и 14 февраля 1901 года смертельно ранил его. Карпович был приговорен к 20 годам каторги, заточен в Шлиссельбургскую крепость. В 1906 году переведен в Акатуйскую тюрьму, затем в Алгачи. В 1907 году Карповичу удалось бежать за границу, где он стал одним из помощников Е. Азефа руководителя «боевой организации» эсеров. Разоблачение Азефа, оказавшегося агентом охранки, произвело на Карповича тяжелое впечатление, и он отошел от «боевой организации» эсеров. Погиб трагически при возвращении в Россию.