— Это что за дерзкая физиономия?

В следующей камере, у Тригони, на какое-то незначительное заявление Шебеко разразился громогласными упреками на требовательность людей, лишенных всех прав состояния, и, выходя, рекомендовал смотрителю:

— Розги, г-н смотритель, розги!

То же упоминание о розгах он повторял у Конашевича и, наконец, у Л. А. Волкенштейн разразился целым потоком брани:

— Вы отвратительно ведете себя, — говорил он ей, — только и знаете, что сидите в карцере! — и т. д. И закончил фразой:

— В инструкции есть розги!

Когда вся тюрьма узнала об этих ничем не вызванных грубых выходках Шебеко, сейчас же было решено, что надо реагировать на них и не допускать повторения. Все сошлись на предложении, сделанном мною, бойкотировать Шебеко и при следующем посещении не принимать его, ни с чем не обращаться, на вопросы не отвечать. Жандармы подслушивали разговоры на прогулке, отчасти понимали разговор стуком. Можно было думать, что наш сговор не останется тайной для тюремной администрации и что в ожидании неприятностей Шебеко больше не приедет. Однако через год или полтора явился и к первой зашел к Л. А. Волкенштейн.

— Ваша матушка… — едва начал он, чтоб передать первую весть о матери, как Волкенштейн, не взятая врасплох, прервала его словами:

— От вас я не желаю слышать даже о матери…

Шебеко вышел и больше не заходил уж ни к кому. Чем было вызвано его поведение во второй приезд к нам, осталось загадкой, в свое время немало занимавшей нас.

Из других высокопоставленных лиц стоит упомянуть о Горемыкине. Старый, расслабленный и изможденный, он показался нам полнейшей, развалиной физически, а духовно — человеком, совсем из ума выжившим. Вопросы, крайне лаконические, которые он задавал, носили характер совершенно анекдотический. Так, у Панкратова он однословно вопросил: «Насекомые?» Тот подумал, не о клопах ли спрашивает его превосходительство, не идет ли речь об опрятном содержании камеры. Оказалось, министр слышал о коллекциях по энтомологии, которые составляли некоторые из нас.

Другим он также бросал одногласно: «Камни?» И смотритель, видя недоумевающий взгляд, разъяснял, что его превосходительство задает вопрос о минералогических коллекциях.

Когда очередь дошла до меня, я высказала жалобу на то, что мы совершенно лишены умственной пищи, так как если раньше департамент хоть изредка снабжал нас книгами, то в последние годы всякий приток их прекратился и мы обречены на полную умственную бездеятельность.

Некоторые товарищи сделали подобные же заявления. Это не осталось без результата: департамент определил, что на пополнение библиотеки ежегодно будет отпускать 140 рублей.

Было удовлетворено и другое заявление: многие указывали Горемыкину, в каком напряжении держит наши нервы пребывание рядом с нами двух психических больных — Конашевича и Щедрина. Непрерывное, однообразное пение одного и периодические буйные выходки другого постоянно тревожили тюрьму.

Оба были увезены в Казань, где как неизлечимые были помещены в лечебницу для душевнобольных. Третий душевнобольной — Похитонов, как уже сказано в отдельной главе, был увезен раньше.

Еще приезжал к нам Святополк-Мирский, а потом генерал Пантелеев. Приезд первого дал новый импульс для нашей индустриальной деятельности. С. Иванов просил разрешить передачу родным произведений нашей работы, и это было разрешено. Каждый хотел послать что-нибудь своим близким и блеснуть искусным произведением своих рук. Я приготовила прекрасную минералогическую коллекцию на собственноручно выточенных блюдцах, коллекцию водорослей, мхов и лишайников и маленькую шкатулку из ореха, покрытую мозаикой, с инициалами матери. Я была уверена, что все дойдет по назначению, как доходили посылки других товарищей. Каково же было удивление, когда впоследствии родные сообщили, что они ровно ничего не получали. «Мы не хотим, чтоб эти вещи стали реликвиями», — сказали в департаменте, когда кто-то из родных пришел получить их. Только благодаря настойчивости моей сестры Ольги ей удалось выручить одну вещь — шкатулку с игрушками, которые я сделала для ее маленького сына. Остальные вещи так и пропали без вести.

Генерал Пантелеев, сухощавый старик живого темперамента, оказал Морозову содействие в том, чтоб его рукопись «О строении вещества» [78] была передана для рассмотрения и отзыва химику, в котором он надеялся встретить сочувствие своим научным исканиям. Рукопись департамент действительно передал, но не тому лицу, которого выбрал Морозов, а химику Коновалову. Тот прислал хвалебный отзыв о труде Морозова, но как сторонник неразложимости элементов прибавил, что принципы Лавуазье на этот счет остаются в науке незыблемыми [79] .

Кроме разговора о рукописи Пантелеев затронул и вопрос политический.

— Вы боролись против самодержавия, — сказал он тоном победителя, — но это самодержавие теперь крепче, чем когда-либо.

Морозов, непобежденный, отвечал:

— Пусть ваше мнение таково, но я остаюсь при убеждении, что только политическая свобода даст России возможность развиваться и процветать.

Министры Сипягин и Плеве не приезжали в Шлиссельбург. Мы даже и не знали в то время, кто стоит у власти.

Предшествующий рассказ был бы неполон, если бы я не назвала двух лиц, которые, не принадлежа к серии тех, кто в качестве представителей высшего надзора над русской Бастилией являлся к нам в роли начальствующих, нашли тем не менее доступ в запретный для всех Шлиссельбург.

Эти двое были высокий иерарх православной церкви петербургский митрополит Антоний и аристократка, престарелая княжна Мария Михайловна Дондукова-Корсакова, сестра русского комиссара, вводившего конституцию в Болгарии, но о них будет сказано в отделе прибавлений [80] .

Я уже говорила, как бедна была тюремная библиотека при нашем поступлении в крепость, когда чтение представляло единственное доступное нам занятие.