Пекара Яцек
Шрифт:
Я уже знал, что с ними произойдет. Попадут в место, о котором не говорят вслух. В каземат, по сравнению с которым подземелья монастыря Амшилас и подвалы Инквизиториума — сущие дворцы. И там, в боли и смирении, расскажут о всех своих грехах и научатся снова любить Господа. Поймут, что блудили, и поймут почему. Будут помазаны там мирром и омыты, а души их побелеют, словно снег, пусть даже от грешных их тел и останется совсем немного. А в конце завершат очищение и сгорят, благодаря Господа и слуг Его за то, что позволили познать экстатическую радость костра. Поверьте мне, что умирать будут, преисполненные веры и безбрежной любви. И именно это имел в виду Мариус ван Бохенвальд, когда говорил о лепке человеков.
Еще до рассвета я выбрался на тракт, а двумя днями позже был в Тириане. Размышлял ли я о том, что случилось? А вы как полагаете, милые мои? Думал о том едва ли не все время. О Мариусе ван Бохенвальде… или, вернее, о человеке, который взял сие имя и был не более и не менее как представителем внутреннего контроля Инквизиториума. Конечно, мы — простые инквизиторы — знали о существовании таких людей. Но одно дело — знать, а совсем другое — увидеть собственными глазами, верно?
Я кинул поводья пареньку-конюху и вошел в гостиницу. Хозяин приветствовал меня радостной усмешкой:
— Как ваши дела, ваша милость?
— Хорошо, — ответил я. — Очень хорошо. Моя женщина наверху?
— Она… — смешался на миг, — она… выехала. Думал, что вы знаете… Но оплатила все счета на неделю вперед.
— Выехала, — повторил я. — Что ж…
Он хотел еще что-то мне объяснить, но я оборвал его, махнув рукою. Устал и сейчас хотел только спать. А потом — напиться. Поднялся по ступеням, открыл дверь ключом. На бюро лежал листок бумаги, исписанный мелким красивым почерком. Но не листок привлек сперва мое внимание, а стрелка с пером, что пришпиливала листок к дереву. Осторожно вынул ее и положил на стол. Потом вынул из кармана стрелку, которая оборвала жизнь тирианского наемного убийцы, и сравнил. Были одинаковы. Кроме того разве что на стрелке с бюро не было следов яда. Я заглянул в бумагу:
«Любимый Мордимер, если читаешь это письмо, значит, дело завершилось, как задумывалось, и ты пребываешь живым и здоровым (по крайней мере, надеюсь на это). Уже наверняка знаешь, чем я занимаюсь на самом деле, и, полагаю, ты не разочарован тем фактом, что я — не девка. Хотя, прибавлю, с тобой могла бы быть и девкой, и любовницей, и подругой. Мне жаль, что судьба разводит тропы нашей жизни… Может, если Бог даст, повстречаемся еще в столь же приятных обстоятельствах. Вспоминай обо мне иногда, Мордимер.
Энья».Внизу листка было еще несколько слов, накарябанных с явственной поспешностью:
«Ты был мил, оставляя мне деньги, но мне заплатили поистине щедро. Расписка на твою сумму придет к тебе в Хез».
Я старательно сложил бумагу и спрятал ее в карман, а потом вытащил из буфета бутыль вина.
— Твое здоровье, — сказал в пустоту, поднимая кубок.
Я осторожно подошел к кровати. Мауриций Моссель лежал, запрокинув голову, и тихонько похрапывал. Дотронулся до его подбородка острием стилета. Моссель вздрогнул и что-то пробормотал сквозь сон. Я почувствовал запах вина.
— Мауриций, — шепнул, а когда тот не отреагировал, легонько уколол его в подбородок.
Он открыл глаза, тогда я нажал сильнее и положил ему на рот левую ладонь.
— Молчи, приятель, если хочешь жить, — сказал я тихо. Наклонился так, чтобы при слабом свете заслоненной тучами луны он мог различить мое лицо.
— Годриг, — сказал он сдавленным голосом, и я видел, как расширились его глаза. — Годриг Бемберг.
— И да, и нет, — ответил я. — В действительности Мордимер Маддердин, инквизитор Его Преосвященства епископа Хез-хезрона.
Даже в слабом лунном свете, пробивающемся сквозь закрытые ставни, я увидел, как его лицо заливает мертвенная бледность.
— Я ничего о том не знал, ничего, клянусь… — И заткнулся, когда я чуть сильнее прижал кинжал к его горлу.
— И о чем же ты, дружище, ничего не знал? А, Мауриций? — спросил ласково, а он застонал и ничего не ответил. — Впрочем, неважно. Я уверен, что через несколько лет будешь пересказывать эту историю приятелям за кубком вина и смеяться до коликов.
Видел, как в глазах его блеснула надежда. Собирался ли я даровать ему жизнь? Имел ли он шанс сберечь шею в этой авантюре? Я хотел, чтобы он так думал, и мне нравилась надежда в его взгляде. Уже через минуту увижу в нем боль, а потом тоску по уходящей жизни и бездну отчаяния. А еще позже — неодолимую жажду быстрой смерти.
— Раскрой рот, — приказал я.
Всунул ему кляп. В конце концов, мы были в публичном месте, поэтому я не хотел, чтобы нас услышали те, кто спит за стенами.
— Встань.
Послушно встал, будто марионетка, и смотрел на меня взглядом загнанного в угол пса.
— Сядь здесь, — хлопнул по креслу.
Потом старательно привязал его руки и ноги и захлестнул ремень на шее так, чтобы откинулся назад. С этого момента Мауриций Моссель не мог двинуть ни рукой, ни ногой, ни головой. Проверил, хорошо ли сидит кляп. Чуть позже я высек огонь и зажег масляную лампу, стоявшую на столе. Еще на стол я поставил свой сундучок — так, чтобы Моссель, когда открою, видел, что находится внутри.