Шрифт:
Продвигаться вперед без артиллерии нет возможности. Пришлось бы штурмовать дом за домом.
Прекрасно скрытые за стенами, большевики обсыпают нас из окон свинцом и гранатами. Время упущено. В первый день, поведи мы решительно наступление, Москва бы осталась за нами. А наша артиллерия… Две пушки на Арбатской площади, направленные в сторону Страстной и выпускающие по десяти снарядов в день.
У меня от усталости и бессонных ночей опухли ноги. Пришлось распороть сапоги. Нашел чьи-то калоши и теперь шлепаю в них, поминутно теряя то одну, то другую.
Большевики начали обстрел из пушек. Сначала снаряды рвались лишь на Арбатской площади и по бульварам, потом, очень вскоре, и по всему нашему району. Обстреливают и Кремль. Сердце сжимается смотреть, как над Кремлем разрываются шрапнели.
Стреляют со Страстной площади, с Кудрина и откуда-то из-за Москвы–реки — тяжелыми (6–дюймовыми).
Александровское училище, окруженное со всех сторон небоскребами, для гранат недосягаемо. Зато шрапнели непрерывно разрываются над крышей и над окнами верхнего этажа, в котором расположены наши роты. Большая часть стекол перебита.
Каково общее самочувствие, лучше всего наблюдать за обедом или за чаем, когда все вместе: юнкера, офицеры, студенты и добровольцы–дети.
Сижу обедаю. Против меня капитан–пулеметчик с перевязанной головой, рядом с ним — гимназист лет двенадцати.
— Ешь, Володя, больше. А то опять проголодаешься — начнешь просить есть ночью.
— Не попрошу. Я с собой в карман хлеба заберу, — деловито отвечает мальчик, добирая с тарелки гречневую кашу.
— Каков мой второй номер, — обращается ко мне капитан, — не правда ли, молодец? Задержки научился устранять, а хладнокровие и выдержка — нам взрослым поучиться. Я его с собою в полк заберу. Поедешь со мною на фронт?
Мнется.
— Ну?
— Из гимназии выгонят.
— А как же ты к нам в Александровское удрал? Даже маме ничего не сказал. За это из гимназии не выгонят?
— Не выгонят. Здесь совсем другое дело. Ведь сами знаете, что совсем другое…
Лохматый студент в шинели нараспашку кричит другому, тщедушному, сутулому, с лупами на носу:
— Вася, слышал новость?
— Нет. Что такое?
— Ударники к Разумовскому подходят. Сейчас оттуда пробрался один петровец — сам его видел. Говорит, стрельба уже слышна совсем рядом.
— Врет. Не верю. А впрочем, дай Бог. Скоро ты? Взводный ругаться будет.
— Вы где, коллега, стоите? — спрашиваю у лохматого.
— В доме градоначальника. Проклятущее место…
В столовую входит стройная прапоршица с перевязанной рукой. Кто-то окликает:
— Оля, вы ранены?
— Да пустяки. Чуть задело. И не больно совсем. — На лице сдержанная улыбка гордости.
Ко мне подходит прапорщик Гольцев [93] (ученик студии Вахтангова, Гольцев, убит в бою под Екатеринодаром в 1918 году. — С. Э.) — мой однокашнник и однополчанин. Подсаживается, рассказывает:
93
Гольцев Сергей Иванович, р. в 1896 г. Окончил Сумский кадетский корпус (1914), 1–ю Петергофскую школу прапорщиков (1917); был студентом Московского коммерческого института. Прапорщик 56–го запасного пехотного полка. Участник боев в Москве. В Добровольческой армии с ноября 1917 г. Участник 1–го Кубанского («Ледяного») похода. Убит 30 марта 1918 г. под Екатеринодаром.
— Вот вчера мы в грязную историю попали, С. Я.! Получаем приказание с корнетом Дуровым (смертельно ранен на Поварской в живот. — С. Э.) засесть на Никитской в Консерватории. А там какой-то госпиталь. Дело было уже вечером. Подымаемся наверх, а солдаты, бывшие раненые, теперь здоровые и разъевшиеся от безделия, — зверьми на нас смотрят. Поднялись мы на самый верх, вдруг — сюрприз: электричество во всем доме тухнет. И вот в темноте крики: «Бей, товарищи, их!» Это нас то есть. Тьма кромешная, ни зги не видать. Оказывается, негодяи нарочно электричество испортили. В темноте думали с нами справиться. Ошиблись. Темнота-то нам и помогла. Корнет Дуров выстрелил в потолок и кричит: «Кто ко мне подойдет, убью как собаку!» Они, как тараканы, разбежались. Друг от друга шарахаются. Подумай только, какое стадо! Два часа с ними в темноте просидели, пока нас не сменили.
Ни одной фразы, ни одного слова, указывающего на понижение настроения или веры в успех. Утомление, правда, чувствуется. Сплошь и рядом можно видеть сидя заснувшего юнкера или офицера. И неудивительно — спим только урывками.
Опять выстраиваемся. Наш взвод идет к генералу Брусилову с письмом, приглашающим его принять командование всеми нашими силами. Брусилов живет в Мансуровском переулке, на Пречистенке.
Выходим на Арбатскую площадь. Грустно стоят наши две пушки, почти совсем замолкшие. Почти все окна — без стекол. Здесь и там вместо стекол — одеяла.
Москва гудит от канонады. То и дело над головой шелестит снаряд. Кое–где в стенах зияют бреши раненых домов. Но… жизнь и страх побеждает. У булочных Филиппова и Севастьянова толпятся кухарки и дворники с кошелками. При каждом разрыве или свисте снаряда кухарки крестятся, некоторые приседают.
Сворачиваем на Пречистенский бульвар и тянемся гуськом вдоль домов. С поворота к храму Христа Спасителя обстановка меняется. Откуда-то нас обстреливают. Но откуда? Впечатление такое, что из занятых нами кварталов. Над штабом Московского округа непрерывно разрываются шрапнели.