. . . . .

Присвоили воинское звание. Правда, не ахти какое, но все-таки… Интендант третьего ранга. То же, что капитан, только нестроевой службы. Послали проходить стажировку в окружную газету «На страже Родины». Думал — сейчас же пошлют на фронт спецкором. Прихожу к редактору:

— Такой-то явился в ваше распоряжение.

— Очень хорошо. Здравствуйте. Вот вам первое задание редакции. Напишите нам об Иване Сусанине.

— То есть как? О каком Иване Сусанине? Об опере?

— Нет, о самом Сусанине.

— Позвольте. А материалы?

— Добудьте.

— Где?

Редактор посмотрел на меня отчасти сердито, отчасти с сожалением.

— Попрошу вас принять мои слова как приказ. Сроку даю четыре дня.

Дано было понять, что я свободен.

Я отдал честь, сделал поворот через левое плечо и вышел.

В Большой Советской Энциклопедии материалов не оказалось.

И все-таки…

В положенное время, через четыре дня на пятый, на стол полковника Березина легла статья, занявшая в очередном номере «На страже Родины» чуть ли не половину газетной полосы.

Так я ступил на военно-корреспондентскую стезю.

. . . . .

О Сусанине. Конечно, мне помогли источники литературные. Поэму (или думу) «Иван Сусанин» Пушкин назвал лучшей из написанных Рылеевым. Эту поэму, как это ни странно, любил и часто декламировал еще мальчиком Александр Ульянов, брат Ленина. О Сусанине писал Добролюбов: Сусанин отдал жизнь за родину, «твердо и непоколебимо верный понятию о долге».

. . . . .

Наше архангелогородское:

— Прежде вечного спокоя не почивай.

. . . . .

Мариинского театра — фанерный сарайчик-склад. На всех четырех стенах его — надписи: «Близко не подходить, внутри злые собаки».

Сбоку ребята мелом начертали резолюцию:

«Врут. Никаких собак нет».

. . . . .

«Катя».

Эпиграф:

«Война оказалась плохим развлечением».

Из письма крестьянина. 1915 г.

. . . . .

Пример узаконенной неграмотности:

«Обман общественного мнения».

Как это можно обмануть мнение? А ведь пишут. И даже в центральных газетах.

. . . . .

Видел во сне провинциальный южноамериканский город. Почему-то растрогало, что в городе только что (прогресс!) появились извозчики. Мои сопровождающие показывали их мне — новенькие пролетки, новенькая старопетербургская форма. Показали еще какой-то двухэтажный трамвай-дилижанс — тоже новшество! И все в этом городе было как-то архаично-молодо. Не хотелось уходить с его улиц и грустно было проснуться на улице Восстания, 22, в Смольнинском районе Ленинграда…

. . . . .

Минувшим и прошлым летом жила при нашей городской квартире мамина дальняя родственница Любочка, старая дева 54 лет. Проживала она у нас со своей мамашей, восьмидесятилетней, выжившей из ума старухой. Обе — из бывших. Любочка нигде не работает, живет распродажей вещей. В квартире, где они с матерью живут (в их бывшей собственной, а сейчас коммунальной), ее, по ее же собственным словам, «люто ненавидят».

У Любочки резко выраженная мания преследования, болезненная мнительность, подозрительность.

Мама ей говорит:

— Любочка, что вы все дома сидите, вы бы пошли прогулялись.

Она, поблагодарив, отказывается. Через десять минут приходит к маме:

— Александра Васильевна, можно вам задать вопрос?

— Пожалуйста.

— Скажите, пожалуйста, почему это вы предлагали мне пойти прогуляться?

Или мама спросит у нее:

— Кто у вас в квартире живет?

Минут через десять-пятнадцать, обдумав и обсудив со всех сторон этот вопрос, Любочка опять подступает к маме:

— Александра Васильевна, почему это вы спрашивали: кто живет в нашей квартире?

Говорит она осторожно, словно по гололеду ходит. Цифр и имен никогда не называет. Года полтора назад пробовала она работать. Устроилась куда-то курьером. Но, проработав с полмесяца, ушла.

Мама спрашивает, сколько она там получала.

— Немного.

— И долго работали?

— Некоторое время.

«Некоторое время», «некоторая сумма», «некто», «однажды» — по-другому она не говорит.