Потом и сама Наташа пропадает, несколько дней не приходит на уроки. Подруга слышит по радио — о награждении бойцов и командиров. Среди других фамилия Наташиного отца. Девочки разыскивают ее. Открывает им мать Наташи — учительница Елизавета Ивановна.

. . . . .

Лютая зима. Принимаю холодную ванну. Пришел Костя Лихтенштейн. Стоит в кашне и шапке, смотрит и говорит:

— Когда-нибудь напишу биографический роман. О тебе. Будет называться «Как закалялась медь».

. . . . .

Красноармеец в Мариинском театре. Спрашивает:

— А что здесь раньше было?

. . . . .

На улице. Мрачная гориллообразная дама и муж ее — худенький, маленький, тщедушный, — по-видимому, эстрадные артисты, певцы. Она ворчит. Басом:

— «Нам звезды кроткие сияли» — так не поют!..

. . . . .

Школьная пародия на утесовскую песню «Два друга»:

. . . . .

Перед революцией самой распространенной в русской деревне газетой было «Русское слово». Ей верили больше — не потому, что она вернее, а потому, что дороже.

Решетов * , приехавший с фронта, рассказал мне трогательную историю. На Мурманском участке сорокашестиградусные морозы. Люди по шесть-семь суток без крова и огня. И вот в этих условиях в полку — ожеребилась кобыла. И кобыла не простая, знатная: польская, трофейная. Зачала она где-то под Гродно, разрешилась от бремени — под Петсамо или у Сальми-Ярви. Был у них там кузнец, красноармеец. Он этого жеребеночка очень хотел спасти от смерти, выхаживал, у костров отогревал. Но не такой там стоял мороз, чтобы можно было с ним справиться. Пока один бок у жеребенка отойдет, второй — заиндевеет, смораживается.

— Нет, братец ты мой, — сказал батальонный кузнец. — Видно, не ковать мне тебя.

Поднял винтовку и застрелил жеребенка — чтобы не мучился.

Потом сел в снег и заплакал.

. . . . .

Тридцатидвухлетний курсант школы зубных врачей из провинциальных фельдшеров, прежде чем закурить, совершает «профилактическое мероприятие»: зажигает спичку и над ее огнем несколько минут вертит мундштук папиросы.

— Что вы, — спрашиваю, — делаете?

— Поджариваю микробов.

. . . . .

«Катя».

Он был из тех редкостных уже и в те годы старообрядцев, которые не позволят себе сказать: «Спасибо», а скажут: «Спаси Христос». На «спасибо» же отвечают:

— Пускай тебя это «бо» и спасает, а я его не ведаю.

. . . . .

Боец получил взыскание за то, что отморозил руку (не смазал спецмазью перед походом).

. . . . .

С. Я. Маршак рассказывал, что видел себя во сне листом лотоса.

. . . . .

Рассказывает, как лег вечером в засаду в сырой болотистой местности и как ночью ударил мороз и он вмерз в землю. Мимо в темноте шли финны. Он слышал их голоса. Один чуть не наткнулся на него. А он пошевелиться не мог.

— Ко мне же весь земной шар приклеился.

Вырубали.

Отморожена левая нога.

. . . . .

В связи с военным положением в городе появились какие-то таинственные знаки, указатели. Тетя Тэна рассказывала, что на днях к ней подходит где-то на Надеждинской улице пожилая дама.

— Простите, вы не могли бы мне сказать, что тут написано, на стене?

— Где?

— Вот тут. Что это такое: СПМ?

— Не знаю, — отвечает тетя Тэна. — Может быть, это «санитарная помощь милиции»… Или — «скорая помощь»… А почему это вас так интересует?

Старушка оглянулась и, сильно понизив голос, сказала:

— В этом, вы знаете, есть что-то необыкновенно приятное. Напоминает немножко Санкт-Петербург.

Тетя Тэна подумала и говорит:

— Да. Правильно. Но тогда получается не Санкт-Петербург, а Санкт-Петермург.

. . . . .

У девушки на столе брошюра «Застенчивость и борьба с нею».

. . . . .

В поезде:

— Далеко ли едете?

— Мне знать, а вам подумать.

. . . . .

Тип женщины, о каких в старину говорили: стервы-душечки.

. . . . .

Волково кладбище.

Большой гранитный крест. Наверху, на перекладине выбито и вызолочено:

А внизу, на постаменте, такими же золотыми буквами:

Странная надпись. Что-то очень трогательное, домашнее и очень значительное. Кого-то цитируют. Скорее всего, самого Колю. Может быть, гуляли с ним здесь, и он спросил у мамы с папой о садике и о цветочках. А очень скоро им вспомнились эти слова и были увековечены.