— Эй, девочка!

Лейтенант. Ничего себе девочка! Знаете, про таких «девочек» говорят: еще не было Евы и Адама, а она уже была дама.

И перебивая себя, как бы опасаясь, что его не дослушают:

— Знаете, это откуда? Нет? Я тогда расскажу.

В блокадное время под Ленинградом поймали три зверя — лиса, волк и медведь — на троих одного поросенка. Поросенок маленький, а аппетит у зверей, как и полагается, зверский, да к тому же еще блокадный, осадный…

Вот лиса и говорит:

— Давайте, господа звери, сделаем так: пусть тот поросенка съест, кто дольше всего на свете жил.

— Ладно.

Лиса первая и отвечает:

— Я, господа звери, старше вас всех. Еще не было Евы и Адама, а я уже была дама.

Волк думает:

«Если Адам и Ева были, значит уже мир существовал».

Он говорит:

— Еще не был свет, а я уже был сед.

А медведь долго не думал:

— Я, грит, не сед, а молодёнок. Ни фига не знаю — мой поросенок.

Подцепил поросенка и — айда.

Лейтенант сам же первый засмеялся, потом, сделав серьезное лицо, пояснил:

— Мысль такая, что не всегда хитрость помогает — особенно в блокадное время.

. . . . .

Слышал в поезде. Девушка много лет страдала неврастенией в самой жестокой форме. Бессонница, отсутствие аппетита, хандра и все прочее. Нигде не работала, не училась. Худела, думала и говорила только о смерти.

Война застала ее в Ленинграде. Голод заставил искать работу. Знакомый врач устроил работать в больницу. Ей поручили — учет покойников.

Работала она хорошо.

— И представьте — полное излечение. Сейчас — это цветущая, полнокровная женщина.

. . . . .

Голос на верхней полке:

— Никто не осмелится сказать о ленинградце плохо.

. . . . .

Зимой 1942 года из Ленинграда в Москву шла на самолетах продукция для фронта!

. . . . .

Старуха врачу:

— Отгребла ты меня от смерти.

. . . . .

Рассказывал майор N. С декабри 1941 года по март 1942 года он — тогда еще старший лейтенант — работал со своей ротой по захоронению трупов. Кладбище на Пискаревке. В роте 120–130 человек, работало же только 50–60 человек, остальные лежат с поносом.

Комроты следил, чтобы воды много не пили.

— За обедом отвернешься — он уже полманерки воды в суп накачал. Дело понятное — чем больше супа, тем сытнее. А в результате — водянка.

. . . . .

Тот же майор:

— Хоронил брата жены. Не раздел, даже сапог сымать не стал. Ребята из батальона помогли, сколотили гроб.

Потом вспомнил, что он застрахован, — надо небось, думаю, зарегистрировать. Взял все его документы: паспорт, партбилет — пошел регистрировать. Прихожу в милицию. Там очередь. Сидит какой-то голодный тип, раздает всем, кто желает, справки:

«При освидетельствовании признаков насильственной смерти не обнаружено».

Свез на санках на Волково кладбище. Похоронил честь честью. Взял лопату, закурил и пошел… Потом думаю: «А как же сообщить жене? Где она искать могилу-то будет? Ведь ни креста, ничего такого нет».

Сосчитал и написал:

«Володя лежит в десяти могилах от В. В. Гущинского».

Когда похоронил Володю, вспомнил, что у него чудесный сибирский кот. Пошел на квартиру, но опоздал: соседи уже съели.

. . . . .

Василий Васильевич Гущинский, или просто Васвас Гущинский! Кумир петербургской, петроградской, а потом и ленинградской публики. Демократической публики, плебса. Ни в «Луна-Парк», ни в «Кривое зеркало» его не пускали. Народный дом, рабочие клубы, дивертисмент в кинематографах. Здесь его красный нос, его костюм оборванца, его соленые остроты вызывали радостный хохот.

В. В. Гущинский — это мое шкидское детство, послешкидская юность. И вот: «В десяти могилах от Гущинского»…

. . . . .

В редакции:

— Ну что за чернила!

— Ужас! Мастика…

. . . . .

Мальчики бегут из школы. Из разных, наверно, школ:

— У вас что на обед сегодня было?

— Сказать, что? Битки по ребрам, гуляш по коридору.

. . . . .

Любимое ругательство Маршака:

— К чертям собачьим!

. . . . .

Старуха в трамвае:

— Нет, братцы мои, я умирать сейчас несогласная. У меня все деточки на фронте. Вот война кончится, всех деточек своих повидаю, обниму, перецалую, а уж тогда — хороните меня с музыкой.