Шрифт:
. . . . .
— А, черт слепоносый!
. . . . .
Редактор детского журнала на собрании сотрудников говорил, что журнал должен постоянно напоминать детям о жертвах, понесенных их отцами и дедами:
— Наши читатели, товарищи, ни на минуту не должны забывать, что они ходят по костям и черепам.
1945
Эпиграф:
«Все было ужасно, но никто не ужасался».
Викт. Гюго, «93-й год»
. . . . .
У Павелецкого вокзала небольшой ларек, павильончик. На нем вывеска:
«ЭЛЕКТРИФИКАЦИЯ САМОВАРОВ».
. . . . .
Хлестаков-журналист редактору:
— Я тебя могу забросать Героями Советского Союза!..
То есть у него материала — во!
. . . . .
Еще недавно, три года назад, он был совсем как огурчик. Ходил гоголем, выпятив грудь, поблескивая чем-то золотым — не то зубом, не то кольцом. А ныне — согнулся, сгорбился… Где его зубы? Где его блеск? Где его модный костюм — не то голубой, не то бежевый? Ничего не осталось от прежнего Л.
– только разве что голос — важный, барственный, ленивый и снисходительный, да и в нем, пожалуй, куда меньше лени, чем самой простой усталости.
А ведь не воевал, не был в Ленинграде. Все три года проживает в Ташкенте.
. . . . .
Третий месяц живу в Замоскворечье, в Славущенском переулке, в одноэтажном каменном флигеле, переделанном еще в годы нэпа из конюшни. В двух небольших квартирках этой бывшей конюшни живут одни москвичи. Соседки мои — мать и две дочери — музыкантши. К матери ходят ученицы, берут уроки пения. Дочки — одна играет на скрипке, другая — на виолончели. С утра до ночи арпеджио, сольфеджио, пилят, скрипят, рычат и взвизгивают. Но я терплю. Очень уж хороша и у них и у всех окружающих московская речь. А по соседству, в пяти минутах ходьбы — Зацепский рынок. Тоже одно удовольствие бродить и слушать.
. . . . .
Екатерина Владимировна, учительница пения, кончившая консерваторию, о моей печке:
— Эта голландка, я вам скажу, прожорлива. По-настоящему если топить, на нее беремя два в день надо.
. . . . .
Старик продает на рынке бритву:
— Тупая?!! Ты посмотри! Ее ничеухтеньки точить не надо.
. . . . .
— Очень борзо вы ходите, Алексей Иванович.
. . . . .
Зацепский рынок:
— А ну, закуривай! Крепкие ароматные сигары! Один курит, трое с ног падают.
. . . . .
Слепой на рынке — с толстенной засаленной книгой на коленях. Водит по ней пальцами, как по гуслям.
— Гадаем служащим, рабочим и всем между прочим!
. . . . .
Объявление на стене:
«Одинокий на полтора месяца снимет КВАРТИРУ или ХОРОШИЙ УГОЛ. Оплата по соглашению. Плохих не предлагать».
. . . . .
Мороженщица:
— А вот кому! Есть сочное, дальневосточное!..
Бессмыслица? Заумь? А ведь звучит. И потому — годится, привлекает внимание. Совсем как у Маршака:
Апельсинное,
Керосинное
. . . . .
Пьяный в метро поет:
Я любила лейтенанта, А потом политрука А потом все выше, выше, И дошла до пастуха. . . . .
Веселый кочегар и мастер на все руки — Андрей Евграфович. Маленький, плотный, с роскошными буденновскими усами. Летом по воскресеньям ходит без пиджака, в подтяжках и при галстуке. Слегка выпивает, конечно. Кумир всех жильцов (главным образом жиличек, соседок). Чинит матрасы, вставляет стекла, замазывает на зиму оконные рамы, пилит и колет дрова…
. . . . .
На Зацепе.
— А вот кому — бывший костюм бывшего сукна бывшей Прохоровской мануфактуры!..
. . . . .
Там же. Мужик осматривает валенки.
— Валеночки законные.
. . . . .
Девушке снилось, что ей пришивают усы (шилом протыкают щеки).
. . . . .
Андрей Евграфович вставляет стекло в квартире Образцовых. Екатерина Владимировна, с которой они большие друзья, стоит рядом. Разговор «о политике». Апрель 1945 года. Идут бои за Берлин.
Он. Теперь их окружили. Теперь им выхода нет.
Она. Под землей-то, наверно, есть у них ход.
Он (небрежно и уверенно). Это-то есть…
. . . . .
«Солдатские слезы — страшная вещь».
В. Гюго
. . . . .
Аполлон Григорьев * писал, что, кто бывал и живал в Москве, но не знает таких ее частей, как Таганка и Замоскворечье, — тот по существу не знает Москвы… «Как в старом Риме Трастевере, может быть не без оснований, хвалится тем, что в нем сохранились старые римские типы, так Замоскворечье и Таганка могут похвалиться этим же преимуществом перед другими частями города-села, чудовищно-фантастического и вместе великолепно разросшегося и разметавшегося растения, называемого Москвою».