— Канцлером будет Гейдрих, — сказал Джо.

— А мне бы хотелось, чтобы им стал этот высокий блондин, Ширах. — Господи, наконец-то он умер. Как ты думаешь, у Шираха есть шансы?

— Нет, — кратко ответил Джо.

— А может быть, там теперь начнется гражданская война, — предположила она. — Но эти парни, все эти старые ребята из партии — Геринг и Геббельс, — они ведь уже старики.

Из радио неслось:

— …достигло его приюта в Альпах близ Бреннера…

— Это о толстяке Германе.

— …просто сказал, что он потрясен потерей не только солдата, патриота и преданного партийного вождя, но и, как он уже неоднократно заверял в этом, своего личного друга, которого, как все помнят, он поддерживал во времена безвластия, вскоре после окончания войны, когда выяснилось, что элементы, препятствующие восхождению герра Бормана к верховной власти…

Юлиана выключила радио.

— Они просто переливают из пустого в порожнее, — сказала Юлиана. — Зачем им словесный мусор? Эти мерзкие убийцы разглагольствуют так, будто они ничем не отличаются от обычных людей.

— Они такие же, как мы, — сказал Джо. — Из того, что они совершили, нет ничего такого, чего бы не сделали мы, будь на их месте. Они спасли мир от коммунистов. Если бы не Германия, нами всеми сейчас правили бы красные, и всем нам было бы намного хуже.

— Ты говоришь как радио.

— Я жил под властью наци, — сказал Джо, — и знаю, что это такое. Это совсем не пустая болтовня, когда проживешь там двенадцать — тринадцать лет, даже больше — пятнадцать лет! Я получил трудовую книжку от организации Тодта. Я работал в этой организации с 1947 года сначала в Северной Африке, а затем в США. Послушай…

Он ткнул в нее пальцем.

— У меня чисто итальянский талант к различным строительным специальностям. Доктор Тодт очень высоко ценил меня. Я не разгребал лопатой асфальт и не месил бетон для автотрасс: я помогал проектировать их, выполняя работу инженера. Однажды ко мне подошел доктор Тодт и проверил, как работает наша бригада. Он сказал мне: «У тебя хорошие руки». Это было великим моментом в моей жизни, Юлиана. Гордость за свой труд! Они не просто говорят слова. До них, до наци, все смотрели на физическую работу сверху вниз, и я не был исключением. Трудовой фронт положил конец такому отношению. Я впервые совсем иначе взглянул на свои собственные руки.

Он говорил очень быстро, и акцент чувствовался гораздо сильнее. Ей даже было трудно разобрать, о чем он говорил.

— Мы жили тогда в лесистой местности, в северной части Нью-Йорка, жили как братья: распевали песни, строем шли на работу. В нас жил воинский дух, но направленный на восстановление, а не на разрушение. Это были самые лучшие дни — восстановление после войны: аккуратные, бесконечные ряды общественных зданий, квартал за кварталом совершенно новая часть Нью-Йорка и Балтимора. Теперь-то эта работа уже в прошлом. Крупные картели, такие, как «Нью-Джерси Крупп и сыновья», завладели сценой. Но это не наци, это прежние европейские воротилы. Слыщйшь? Нацисты, подобные Роммелю или Тодту, в миллион раз лучше, чем промышленники, такие, как Крупп, и банкиры, все эти пруссаки. Их всех следовало бы загнать в душегубки. Всех этих фраеров в жилетках.

«Но, — подумала Юлиана, — теперь уже эти джентльмены в жилетках закрепились навечно, а вот твои кумиры, Роммель и доктор Тодт, они вышли на сцену сразу же после прекращения военных действий для того, чтобы расчистить развалины, построить автострады, запустить промышленность. Они даже позволили жить евреям, что было удивительно, но это была приманка, чтобы привлечь их к работе. Пока не наступил сорок девятый год… и тогда, гуд бай, Тодт и Роммель, на заслуженный отдых. Разве я не знаю всего этого, разве я не слышала всего этого от Френка? Ты ничего не можешь рассказать мне о жизни под властью наци: мой муж был и есть еврей. Я знаю, что доктор Тодт был скромнейшим и добрейшим из всех когда-либо живших людей. Мне известно, что все, что он хотел сделать, это обеспечить работой, честной, достойной уважения работой миллионы отчаявшихся американцев с потускневшим взором, мужчин и женщин, копошившихся после войны в развалинах. Я знаю, что он хотел увидеть приличное медицинское обслуживание, курорты, где можно было бы провести свой отпуск, и приличное жилище для всех, независимо от расы. Он был строитель, а не мыслитель, и в большинстве случаев ему удалось создать то, что он хотел, он фактически добился этого. Но…»

Какая-то беспокоившая ее мысль, раньше бывшая где-то в глубине сознания, теперь поднялась на поверхность.

— Джо, эта книга, «Саранча…», разве она не запрещена на восточном побережье?

Он кивнул.

— Так как же ты умудрился ее прочитать?

Что-то именно по этому поводу беспокоило ее.

— Они ведь до сих пор расстреливают людей за то, что они читают…

— Все зависит от социальной группы, от доброй армейской нарукавной повязки.

Значит, так оно и есть. Славяне, пуэрториканцы и всякие поляки ограничиваются в том, что им можно читать, делать, слушать. Положение англосаксов было намного лучше. Для их детей существовала даже система народного образования, они могли посещать библиотеки, музеи, концерты.

Но даже для них… «Саранча…» была не просто редкой книгой, она была запрещена — и для всех в равной степени.

— Я читал в уборной, прятал под подушкой. Да, я читал ее, потому что она запрещена.

— Ты очень смелый, — сказала она.

— Да? — отозвался он. — Ты, похоже, подтруниваешь надо мной.

— Нет.

Он чуть расслабился.

— Вам здесь, ребята, легко. У вас безопасная, бесцельная жизнь, вам нечего совершать, не о чем беспокоиться. Вы вдали от основного потока событий, вы — осколки былого, верно?