Институт назывался звонким именем «Центральный», работали в нем крупные ученые, но ютился он в тесном и старом четырехэтажном доме конца XIX века. Дом в Теплом переулке был построен для общежития ткачих соседней фабрики. В 1920-е годы его приспособили для лечебного института. Но он больше подходил для ткачих, чем для тяжелых больных с переломами, да еще для операционных, рентгеновских кабинетов и научных лабораторий.

Организационно-методический отдел института сдавлен в трех узких темных комнатах, до потолка заваленных папками — архивом годовых отчетов травматологических институтов. Обстановка прямо противоположна привычной мне обстановке операционных и палат. И сама атмосфера отдела напоминала канцелярии, описанные Гоголем. Сидя там, я вместо хирурга почувствовал себя ничтожным чиновником, этаким Акакием Акакиевичем из «Шинели». После интенсивной хирургической работы, когда лилась кровь и я привык считать время на минуты, делать мне там было абсолютно нечего. Интересно, что меня и не просили ничего делать. Встретили приветливо, но настороженно: было известно, что я взят на работу новым директором, и догадывались, что надолго я там не задержусь.

К тому времени у меня уже было достаточно известное в профессиональных кругах имя, я привык быть весомой составной частью больниц, где работал. В Боткинской я был ее солидной частью и хотел теперь стать тем же в ЦИТО. Но частью того бумажного отдела я себя представить не мог. Мне хотелось пройти через узкие коридоры и заглянуть в операционную — что и как делают хирурги института? Или хотя бы пройти по палатам и увидеть результаты их работы. Однако директор взял меня в оргметодотдел, и я не имел права нарушать его указание. Это было моими «геракловыми муками» в рабстве орготдела.

Выжидая новые возможности, я думал, что все-таки за безделье мне хорошо платят. Людям приходится многое делать ради денег — «люди гибнут за металл». Но гибнуть там я не собирался, а отсиживал для перспективы карьеры в будущем. Карьера — как шахматная игра: надо знать, когда, куда и какую из своих возможностей применить для победы — как передвижение фигур на доске.

На мою удачу, вскоре в отдел пришел Вениамин Лирцман, который апробировал свою диссертацию у нас на кафедре. Мы обрадовались друг другу.

— Как ты-то попал в орготдел? — удивился он.

— Волков направил временно, не мог взять меня старшим сразу в клинику.

— Да? Это потому, что ты записан русским. Мне он прямо сказал: ему хирурги-резаки не нужны, иди в орготдел. Это же специальное место для ссылки евреев — тут одни евреи. Прежний директор Приоров был русский, но брал евреев во все отделы и даже спасал их во время кампании против «отравителей». А новый, он тип из породы молодых карьеристов, они евреев не любят.

«Еврейский вопрос» был здесь острей, чем в Боткинской. Среди евреев было много ученых, здесь им платили больше: в Теплом переулке им жилось теплей.

Веня продолжал:

— Знаешь, если бы я не был евреем, то стал бы каким-нибудь министерским боссом. Они получают большую зарплату, дополнительные пакеты, государственные квартиры, дачи, машины, путевки в привилегированные санатории. А ученые ничего этого не имеют.

— Значит, ты стал бы большой канцелярской крысой? Нет, скажи спасибо, что ты — еврей.

И мы рассмеялись. Веня был живой, энергичный, а главное — с чувством юмора. А в скучной атмосфере, в какой мы оказались, чувство юмора очень спасительно.

Действительно, пять научных сотрудников отдела — все евреи. Никто из них никогда не держал в руках скальпель и не лечил больных, у нас с ними не было ничего общего. Заведующий делал вид, что дает нам работу — читать старые отчеты институтов, а мы делали вид, что ее выполняли. Один отчет как-то потерялся, искали его месяц — нет.

Оказалось, что секретарша заведующего (и его любовница) Лариса поставила на отчет электроплитку и кипятила чайник. Читать отчет было невозможно из-за пятен желтого кипятка. Но заведующий не растерялся и написал, что отчет составлен правильно. Мы с Веней с иронией наблюдали все это и давали шутливые прозвища сотрудникам.

Заведующий, Александр Маркович Дворкин, пожилой полный говорун и добрый человек, относился к нам хорошо, работой совсем не заваливал. Он считался мудрецом. Его функция была — координировать работу одиннадцати подобных институтов по стране. Новый директор мало знал институты и не ориентировался в их работе. Дворкин часами сидел в его кабинете и «заморачивал ему помороки» — говорил о важности своей работы, втирал ему очки — как его везде ужасно слушают. Мы прозвали его «ученый еврей при губернаторе» (была в старой России такая смешная должность).