Пока мы развлекали себя остротами, для Вени Лирцмана подошло время зашиты кандидатской диссертации. Зашита проходила в Институте усовершенствования врачей, из которого я недавно ушел. С неприятным чувством сидел я снова в том зале, в котором раньше у меня было свое насиженное место. Венина защита была своего рода событием: он считался одним из самых способных молодых докторов, проделал громадную и важную работу. Но к тому же был и другой интерес — национальный: как члены ученого совета отнесутся к диссертации еврея? Члены совета были те самые, которые голосовали за изгнание профессоров Вовси, Шерешевского, Фельдмана, Фридланда.

Веня докладывал свою работу толково и ясно, ее материал был громадным — четыреста больных с несросшимися переломами бедра. Такого материала хватило бы и на докторскую диссертацию. Он представил совету логичные и честные выводы: лечение давало 25 % плохих результатов — это говорило о неудовлетворительных методах лечения.

Оппоненты хвалили диссертацию, двое из членов совета выступили и тоже похвалили — профессора Иосиф Кассирский и Борис Огнев, оба члены-корреспонденты Академии.

Никто не задавал вопросов и не выступал против — все шло благополучно. Голосование было тайным. Зачитали его результаты: тринадцать голосов — за, четыре — против. Значит, четверть членов совета все-таки проголосовали против, даже не выступив и не высказав своих сомнений. Ясно, что антисемитизм проявился здесь в новой форме — скрытой. Раньше антисемиты открыто осуждали и изгоняли прогрессивных ученых, но теперь боялись это делать и старались навредить тайно.

Услышав результат, Веня поник головой, а мы расстроились за него и обозлились на совет. Выйдя из зала, наши профессора собрались в коридоре в тесную кучку и с тихим возмущением обсуждали результат, осторожно оглядываясь; иногда с их стороны слышалось приглушенное «ш-ш-ш», чтобы другие не услышали. Это была привычная за долгие годы еврейская настороженность: не надо, чтобы другие знали, о чем они толкуют.

Я успокаивал друга Веню:

— Все равно тебя утвердят. Знаешь, на меня тоже написали кляузу, когда я защищал, а все равно утвердили. И тебя утвердят.

Веня был по характеру немного паникер:

— Могут не утвердить. Ой, что будет! Ведь что обидно — никто не сказал ни слова против, даже вопросов не было. А все-таки четверо проголосовали против.

— Эти четыре голоса не тебе, это твоему народу.

Я тут же сочинил эпиграмму и прочитал ему:

Веня только слабо улыбнулся на рифмованную остроту.

Диссертацию Вениамина Лирцмана утвердили — справедливость восторжествовала.

Москва 1960-х годов была бурлящим городом: прошел взлет ожиданий, кончились незначительные послабления, откатом назад усилилась цензура, участились запрещения и даже аресты. Просочились сведения, что в Архангельской области строят новые лагеря ГУЛАГа. В интеллигентской прослойке зарождались недовольства — движение диссидентов. Люди подписывались под протестами, за это их арестовывали. Я писал для самого себя антисоветские стихи на темы дня.

Писал — и прятал в стол. На работе нам с Веней Лирцманом было о чем поговорить. Я слушал «Голос Америки» и Би-би-си (если удавалось прорваться через шум заглушений) и рассказывал ему.

В стране все больше ощущалась диктатура Хрущева. Каждый день печатались его пространные бестолковые выступления, шла пропаганда его имени и идей. Главные идеи были направлены на распространение коммунизма по всему миру. Он явно продолжал политику Сталина, которого сам недавно развенчал. Хрущев задабривал Фиделя Кастро на Кубе и Гамаля Насера в Египте. Оба они свергли свои правительства, но сами не были коммунистами. Хрущев давал им материальную и военную поддержку и сделал из них коммунистов. Ежедневное содержание Кубы и египетская Асуанская плотина стоили советским людям миллиарды.

А Хрущев взял на содержание еще и Патриса Лумумбу в Конго и открыл в Москве университет для обучения африканцев; на самом деле — чтобы готовить кадры для советского влияния в африканских странах. В тот же период Хрущев сделал героем Советского Союза Бен Беллу в Алжире и засылал туда оружие и большие средства.

А тем временем условия жизни советских людей ухудшались: по всей стране стал чувствоваться недостаток хлеба и основных продуктов. Даже в Москве люди часами стояли в очередях за самым необходимым, хотя Москва всегда снабжалась лучше всей остальной страны. При таких тяжелых внутренних условиях Советский Союз все больше тратил средств и сил за рубежом. Хрущев захотел иметь военно-морскую базу на Средиземном море, чтобы грозить Европе с юга. Он уговаривал на это диктатора Албании Энвера Ходжа, но албанец испугался, что это станет оккупацией его страны, и отказался. Тогда крохотная Албания была объявлена врагом России. Угроза, которая из нее исходила, была угроза непослушания Хрущеву, как когда-то Сталину — от Тито.

Уже почти десять лет Советский Союз слал миллиарды в Китай, помогая Мао Цзэдуну укрепить режим коммунизма. Мао придумал «Великий индустриальный скачок». Для этого он заставил людей в деревнях разводить мелкие местные металлоплавящие подобия доменных печей. Ничего из этого, конечно, не вышло. Тогда Мао начал «культурную революцию» — заставил всех хором учить наизусть его произведения.

И Хрущев все больше вел себя как распоясавшийся «царь Никита»: он приезжал на художественные выставки и говорил художникам, что и как рисовать; он выступил в ООН, возмутился реакцией аудитории, снял ботинок и стучал им по трибуне. После этого он стал посмешищем всего мира. На одном из юбилейных заседаний он, без согласования с кем-либо, заявил, что Россия дарит Украине Крым (как мог бы сделать император). На другом заседании он провозгласил: «Советский Союз стоит как утес!». Из этой фразы сделали лозунг нового времени, и все должны были ее повторять, не хуже чем цитаты Мао в Китае. В нашем институте на политзанятиях лектор серьезно спрашивал врачей: