Тем временем после пятого курса всех мужчин нашего курса забрали на месяц на «солдатский призыв» и отправили рядовыми в военный лагерь под Курском. Нам выдали застиранную форму БУ (бывшую в употреблении), грубые яловые сапоги и шинели, показали, как обматывать ноги портянками, и дали команду маршировать строем. Мы неуклюже топали и по приказу старшины орали военные песни. Запевал Костя Смирнов:

Когда нас не гоняли, капитан, замполит батальона, проводил с нами под палящим солнцем политические занятия по международному положению. По занятиям выходило, что мы должны быть готовы к войне каждую минуту. На эту тему он говорил так:

— Великая сила учения товарища Ленина проявляется в чем? — что оно есть самое правильное и верное. Согласно решений исторического Восемнадцатого съезда партии и величайшего гения и учителя всего трудящегося человечества, генералиссимуса и Верховного главнокомандующего товарища Иосифа Виссарионовича Сталина, враги коммунизма кто? — враги коммунизма и всего человечества это империалисты Соединенных Штатов Америки и Европы. Они будут окончательно разгромлены на суше, на воде, под водой и в воздухе. Победа будет за нами! Повторить!

Мы обязаны были повторять эти изречения слово в слово, даже с его интонацией. Один наш студент. Женя Гинзбург, тихий и немного заумный парень, с толстыми очками на носу, раздражал замполита небравой еврейской внешностью. Он скомандовал ему:

— Рядовой, там, вы, вы — в очках, да, да — вы. Повторить!

Женя никогда в жизни не говорил громко и не умел вытягиваться по-военному. Он переминался с ноги на ногу, заложил руки за спину и промямлил:

— Ну, значит, по теоретическим исследованиям Ленина и по работам товарища Сталина…

Замполит мгновенно пришел в ярость и посмотрел на него с прищуром:

— Отставить! Явиться в три часа ночи — к дежурному по полку!

Мы уже знали, что это значило — провинившегося Женю отправят до рассвета чистить лопатой полковую выгребную яму, стоя по колено в жидкой массе вонючих испражнений.

Он явился, выгребал и вдобавок потерял там в говне очки — еле нашел, шаря руками.

После этого наказания тихий Женя в следующий раз вскочил перед замполитом навытяжку и громко и четко повторил за ним все слово в слово, как попугай.

Старшины и сержанты старались выбить из нас интеллигентность. В соседних с нами ротах были регулярные свежие призывники из азиатских республик — Туркмении, Киргизии, Таджикистана, Узбекистана. Для них повторять за замполитом было немыслимо — они вообще с трудом говорили по-русски. Поэтому они-то и были главной «выгребной силой». Русские старшины презрительно называли их «чучмеками» или «чурками». И на нас они глядели с неменьшим презрением. Старшина говорил нам:

— Вы — есть кто? Вы есть гнилая интеллигенция. Из вас солдаты — никакие. Вы что? Вы рассуждаете, а солдату рассуждать не положено. Поняли? Не по-ло-же-но! Солдату — что? Солдату нужен приказ. Из этих чучмеков мы сделаем образцовых солдат. Они будут стрелять по врагам согласно приказу, без рассуждений. А вы будете — что? Будете рассуждать и убиты в первый же день войны.

В солдафонском миропонимании мы ничего не стоили. Но если нас, почти врачей, сделали солдатами, то, очевидно, кому-то, зачем-то и для чего-то это было надо. Надо — для какой войны?

Намаявшись за день, перед отбоем на ночь мы сидели на нарах в своей палатке и валяли дурака. У многих из нас появился солдатский юмор с ядреным матом. Особенно отличался Изя Зак. Из него будто перло. Другие даже морщились, и я предложил:

— Давайте договоримся: за каждый мат — дневалить по палатке вне очереди. Кто ругнется, тот пусть подметает глиняный пол и застилает все нары.

Возразил Федя Рогачевский, который успел побывать солдатом на войне:

— Нет, солдату без матыча нельзя.

— А мы и не солдаты, мы — офицеры медицинской службы в запасе. Будем после лагеря.

Проголосовали большинством против мата — стали сдерживаться и восстановили атмосферу цивилизации. Даже Изе Заку потом понравилось.

Ну, и конечно, как у всех солдат, была у нас и «трепотня о бабах». Кто рассказывал свои приключения, кто сокрушался о своих подругах: Вахтанг — о Марьяне, Юра Токмачев — о Нине, а я — о своей Дине.

И вот — конец короткой солдатской службы, мы стащили сапоги, вышвырнули вонючие портянки, переоделись в свое и заспешили к вокзалу маршем в сто сорок шагов в минуту.

Прямо после этого мы с Диной поехали отдыхать в дом отдыха в Алупке-Саре, в Крыму. За два года наши любовные отношения вошли в привычное русло. У Дины с дочкой была своя комната в квартире родителей, для любовных дел этого нам хватало. Мы привыкли друг к другу, я ни о чем не думал. Но с недавних пор она стала заговаривать о женитьбе. Моя первая страсть прошла, безумной любви уже не было — была теплая привычка. И еще одно, важное: все мои попытки вовлечь Дину в свои разнообразные интересы — чтение, искусство, наука, — все это не вызывало в ней интереса. Она была женщина, и ей этого хватало. И мне вначале этого хватало. А теперь было недостаточно. После окончания института, всего через год, мне предстояло начинать новую жизнь — неизвестно где и как. Одно я знал точно, что зарабатывать буду очень мало, как все врачи. Как мне брать в неизвестное будущее их обеих с дочкой? А если мы женимся и я уеду работать один, а она останется в Москве — какая это семейная жизнь? Все это меня останавливало, и на се попытки говорить об этом я отмалчивался или писал стихи: