Мой роман с Диной перешел в состояние «предсмертных судорог» — я окончательно решил не связывать себя женитьбой с ней, и мы виделись все реже. Я чувствовал себя свободным и ни с кем не хотел пока связываться. На уговоры Розы я написал стихи:

Она прочла, грустно улыбнулась, и мы с ней остались в «квадратах дружбы».

Субординатура была наша первая пробная работа, почти на год нам предстояло вписаться в коллектив хирургической клиники. Конечно, у нас были большие ожидания, так свойственные молодости: нам не терпелось научиться хирургии — уметь самим делать операции. Надо было учиться и диагностике, и выхаживанию больных. Но операция — это центральный момент хирургии, и для нас, будущих хирургов, это было самым главным.

В то тревожное время расклад идеологических сил в каждом врачебном коллективе имел даже большее значение, чем деловые условия. Успех обучения зависел от того, как к тебе станут относиться. Я понимал, что надо вести себя осторожно, и присматривался к людям.

Кафедрой и клиникой заведовал пожилой профессор Сергей Дмитриевич Терновский, известный специалист, автор учебника, интеллигент из бывших дворян. Он всегда был спокойным, с легкой скептической улыбкой под щетинкой седых усов. Открытой нелюбви к евреям он не выказывал, но явно избегал брать их на работу — в клинике был всего один старый доктор-еврей Эммануил Гринберг, да и то работавший там еще до него. Наверное, даже больше, чем евреев, Терновский недолюбливал партию, он не был ее членом, но ей он не мог оказывать никакого сопротивления. Беспартийность делала его уязвимым — принадлежность профессора к партии ставилась выше любых научных достижений. Зато его окружали молодые партийные активисты, и он помогал их продвижению — в случае чего они всегда могли отстоять своего шефа. Ядро клиники состояло из молодых карьеристов — Юрия Исакова, Мстислава Волкова, Леонида Ворохобова и Михаила Громова. Они так много занимались партийными делами и заседаниями, что им порой не хватало времени для хирургии. Но зато потом им это помогло быстро достичь высоких позиций.

Старшими были доценты Иван Мурашов и Елена Дубейковская, это были закаленные партийцы старой формации. Он производил впечатление надутого дурака, а она — строгой классной дамы. В работе они ничем не отличались и учиться у них было нечему. Но они задавали тон правоверной идеологической атмосферы — это ценилось выше работы.

Способнее всех был молодой беспартийный ассистент и уже кандидат медицинских наук Станислав Долецкий, все звали его Стасик. Он был одной из самых ярких личностей, которых я встретил в жизни. Отец Стасика был репрессированный юрист-еврей, но он скрывал это, чтобы суметь пробиться. Во время войны его, еще до окончания института, мобилизовали в польскую армию. На самом деле это была фальшивая польская армия — в 1944 году ее срочно сформировали под Москвой из советских людей с фамилиями, похожими на польские. Сделали это потому, что Сталину надо было показать «лояльность» поляков к Красной армии (которая, на самом деле, в 1939 году захватила Польшу и разделила ее пополам с гитлеровской Германией). На войне Стасик научился делать операции и уже после войны окончил институт. То, что он был в польской армии, помогло ему как бы стереть еврейское происхождение. Терновский взял его и ценил как ученого и блестящего хирурга.

Детская хирургия отличается от взрослой — она имеет дело с маленьким телом пациента, иногда очень маленьким. Не только все ткани этого тела меньше, но они и намного нежней, чем у взрослых. К тому же детский организм более чувствителен к стрессу операции и к потере крови. Поэтому разрезы должны быть меньше, операции надо проводить особо тщательно и как можно короче по времени. В искусных руках работу детского хирурга можно сравнить с ювелирным делом. Стасик Долецкий оперировал блестяще — быстро, точно, эффективно и эффектно. Вот у кого можно было поучиться. Мы старались чаще ассистировать ему и считали себя счастливыми, если это удавалось.

Мне его операции напоминали то, что я видел в руках профессора Юдина. По сравнению с ним все другие преподаватели делали операции намного хуже, но для нас и то было хорошо и полезно. Как ни странно, Мурашов и Дубейковская Стасика недолюбливали:

— Выскочка! Подумаешь, какой гений!

Впервые в жизни я видел пример, как в работе талант раздражает посредственность. Поначалу нас это удивляло: чем же они недовольны? — научились бы делать операции так же, как он. Но в том-то и дело, что они не могли, и поэтому злились. «Уравниловка» была советской моралью, а если кто-нибудь выдавался из обычного уровня, то его считали выскочкой и старались ему мешать. Потом много раз я видел повторение этого типичного советского явления — злобной зависти к таланту. Мне пришлось испытывать это и на себе.

Правда, у Стасика были недостатки — это его слишком острый ум и, особенно, острый язык. Он любил шутить по всякому поводу и нередко посмеивался над коллегами. Хотя делал он это добродушно и безобидно, но многие обижались, партийцы злобно косились:

— Выскочка! Все острит! Ему бы полагалось вести себя поскромней и держать язык за зубами. Когда-нибудь он дождется…

В клинике было много молодых привлекательных и веселых женщин-ординаторов. Как хирурги они ничем не отличались, но своим видом создавали романтическую атмосферу. В медицинском коллективе это всегда есть и всегда важно. Стасик был женат на красавице Кире, из другого института, но его женолюбию это не препятствовало. Другие мужчины в клинике не отставали от него, особенно сухопарый Леня Ворохобов, зять Терновского. Хорошенькие женщины Оля Бляу, Эля Пяль, Оля Благовещенская, Люся Кузнецова стимулировали настроение молодых мужчин — и нас, новоприбывших, тоже. К этим дамам с удовольствием примкнула Роза. Отчаявшись вернуть меня, она сконцентрировала внимание на Стасике. Взаимный успех был обеспечен.

Во время теоретических занятий и лекций я по привычке рисовал шаржи на наших ребят и преподавателей. Стасик заметил это и заинтересовался: как человека талантливого его привлекал всякий талант. Он потащил меня в кабинет профессора Терновского:

— Сергей Дмитриевич, у нас есть свой художник. Посмотрите его зарисовки.

Терновский рассматривал шаржи и посмеивался в усы. Он тогда работал над вторым изданием своего учебника:

— Могу я вас попросить сделать несколько иллюстраций в мой учебник?