Когда я вернулся в Москву, то сразу окунулся в еще более напряженную общую атмосферу: из нависшей тучи все чаще сверкали молнии. Одна из них ударила прямо в моего отца. Он еще работал заместителем директора института хирургии и деканом, но эти должности делали его положение мучительным — администрация все чаще игнорировала его как беспартийного еврея. И вот однажды, около полуночи, зазвонил телефон. Отцу часто звонили дежурные врачи — с вопросами по больным, и он всегда отвечал бодрым голосом. На этот раз голос его сразу ослаб и охрип. Мы с мамой нервно прислушивались к его односложным ответам:

— Да, я понимаю… я к этому был готов… ладно, я напишу… если так решили, то я не могу возражать… я знаю, что это не ты… спасибо, что сказал.

Повесив трубку, он присел на стул, встал, опять присел. Мы ждали. Он сказал:

— Звонил Шура Вишневский, он сказал, что райком партии дал ему указание назначить другого заместителя и другого декана вместо меня — на этих должностях должны быть русские и члены партии. Райком уже подобрал кандидатов. Шура извинялся и сказал, что очень расстроен, что хотя он директор, но ничего не может сделать против решения райкома. Он просил меня написать завтра заявление об уходе. Если я не напишу, они могут меня просто уволить. Куда я тогда пойду — работать участковым врачом, как твой учитель? А если напишу заявление, то он сможет оставить меня ассистентом на кафедре. Это на два ранга ниже и зарплата будет в два раза меньше. Что ты об этом думаешь, лапа? — спросил он маму.

Мама сделала вид, что она к этому отнеслась абсолютно спокойно:

— Знаешь, что Бог ни делает — все к лучшему. Ты до того измотался на этих двух работах, что тебе полезно отдохнуть. Так что не расстраивайся, и давай лучше думать, как станем проводить свободное время. А денег нам хватит, будем меньше расходовать.

Отец прислушался к ее утешению:

— Ты так думаешь, лапа? Может быть, ты и права. Я действительно чувствую, что в такой тяжелой общей ситуации мне все это уже не под силу.

Он сел и написал заявление о добровольном отречении от того, чего достигал годами упорной работы. Это заявление было как бы вместо того письма Сталину, которое он так никогда и не написал.

Нам было обидно за отца, но мы Вишневского понимали — в этом случае возражать он не мог, это было бесполезно, а может быть — и небезопасно, даже несмотря на его чины и награды. Александр Александрович Вишневский, которого мои родители звали просто Шура, был другом моего отца с молодости. Он был сыном знаменитого академика Вишневского, имя которого носил институт хирургии, и сам уже был генерал, член-корреспондент Медицинской академии и главный хирург Советской армии. Мой отец был старше него на шесть лет. В 1927 году, когда отец был ординатором клиники в Казани, старший Вишневский привел к нему своего сына-студента и сказал:

— Вот, Юлька, тебе мой Шурка, сделай из него хирурга.

Мой отец дал Шуре в руки скальпель, в первый раз в жизни. И потом всю жизнь они были вместе, работали и воевали вместе, мы дружили семьями. Шура был частым гостем в нашем доме, интересовался моей учебой и однажды дал мне такой совет:

— Помни — твоя будущая научная карьера во многом будет зависеть от того, как ты женишься.

Я запомнил и потом действительно убедился, как важна в жизни будущего ученого его семейная жизнь, как важны понимание и поддержка жены.

Теперь отец приходил с работы раньше, и я тоже сократил свои походы в театры и на выставки. Мы садились с ним рядом и вполголоса обсуждали новые слухи в предгрозовой атмосфере в московской медицине: нависшая над нами туча становилась все черней и страшней.

Новости, которые мы с отцом обсуждали по вечерам, были не просто плохие, а кошмарные. Распространились глухие слухи, что 12 августа 1952 года были расстреляны двадцать четыре члена Еврейского антифашистского комитета, все за исключением профессора Лины Штерн, которая по старости и слабости здоровья была сослана в дальний угол Казахстана. Среди них были отцовские знакомые — доктор Борис Шимелиович, главный врач больницы имени Боткина, самой большой больницы в Москве. Одного из расстрелянных я помнил сам — детского поэта Льва Квитко. Мне было семь лет, когда меня привели в районную детскую библиотеку на встречу с ним. Полноватый мужчина средних лет весело улыбался и читал детям свои стихи на языке идиш, а потом их переводы на русский язык. Стихи были очень ритмичные и запоминались легко:

Это были очень патриотичные стихи от имени мальчика, который гордится старшим братом потому, что тот служит в Красной армии; а если он будет убит, то мальчик сам встанет на его место. Оно будило в детях гордость и патриотизм. Другое стихотворение было забавное:

Как, почему, за что могли расстрелять веселого автора этих стихов?! В моем молодом мозге это не укладывалось ни в какие логические понятия.

И еще меньше мы с отцом могли понять все усиливающиеся слухи о настоящей облаве органов безопасности на самых лучших медицинских профессоров. Вся жизнь моего отца прошла в медицине — двадцать лет он активно участвовал во всех московских медицинских заседаниях и съездах и знал чуть ли не всех арестованных, с некоторыми был в дружеских отношениях.