А Языков, не боясь интриганов, назначил меня хозяйственным ассистентом — я должен был вести все административно-хозяйственные дела и стал третьим по значению лицом.

Я никогда не ходил в отдел кадров нашего института — мне там ничего не было нужно.

Поэтому я удивился, когда мне позвонили оттуда и пригласили прийти в восемь часов вечера. Сам по себе вызов мог быть обычным делом, но назначенное время было странным — работу все заканчивали в шесть часов.

Хотя в отдел кадров я не ходил, но знал, что новый директор института Ковригина, бывшая раньше министром, считала его чуть ли не самым важным в нашей работе. Всю жизнь она работала в аппарате ЦК и в министерстве, никогда раньше не имела дела с профессорами и научными сотрудниками, и для ее понимания отдел кадров был ближе и родней — через него она могла контролировать состав преподавателей. Тем более, что в институте было много профессоров-евреев, бывших «врачей-отравителей», среди них профессор Мирон Вовси, с фамилии которого начинались тогда все обвинения. Это была потенциально вольнодумная категория интеллектуалов. Поэтому Ковригина возвысила над ними начальника отдела кадров Н.Буравченко, бывшего военного писаря. К его пятидесятилетию она издала приказ: «под руководством юбиляра отдел кадров превратился в лучшее структурное подразделение института».

Наш Центральный институт усовершенствования врачей был на площади Восстания, в длинном здании бывшего «Вдовьего дома», построенного полтораста лет назад «во вкусе умной старины». С площади в него вела широкая лестница с колоннами, а вестибюль был дворцового типа, хотя переделанный и перекрашенный.

В отделе кадров никого не было, я стоял в пустой первой комнате и ждал. Из боковой двери кабинета заведующего появился незнакомый мне человек среднего возраста, в сером костюме. В руках у него была папка. Он исподлобья глянул на меня:

— Ваша фамилия Голяховский? Садитесь, я хочу поговорить с вами.

Он никак не представился мне, не пожал руку, не улыбнулся. Мы уселись по двум сторонам стола. Человек в сером положил папку на стол, раскрыл ее и перелистывал страницы. Я понял, что это было мое «личное дело», досье, в котором хранились все документы обо мне. Минут десять он листал страницы, иногда отрываясь от них и поглядывая на меня. Все знали, что отделы кадров — это любимое место агентов КГБ, отсюда они получали нужную информацию. Пока он листал и поглядывал на меня, я догадался, что человек в сером — это представитель КГБ и что он собирается меня допрашивать. Я лихорадочно думал, что могло его заинтересовать? Может, я рассказал кому-то политический анекдот? Все рассказывали в своих компаниях, и теперь уже за это не арестовывали. Что же еще? Мы все слышали столько историй об арестах, что я представил — сейчас из той комнаты выйдут два солдата, и он скажет: «Вы арестованы».

А может, мне все это кажется? У всех советских людей была параноидная боязнь арестов. Он закрыл папку, молча и не спеша достал папиросу и закурил, не сводя с меня глаз. Я нервничал, но старался казаться спокойным.

— Почему вы не вступили в партию? — спросил он.

Вопрос явно наводящий, пока без угрозы. К этому я был готов всегда, слыша такой вопрос много раз от других. У меня был отработанный стандартный ответ:

— Я давно думал сделать это, но считал, что мне надо более созреть политически, больше прочитать политической литературы классиков марксизма-ленинизма, глубже понять ее. Из-за занятости работой мне все не хватало на это времени.

Было невозможно прочесть на его лице — верил он мне или нет. Кто кого дурачил? Но внешне мы беседовали серьезно. Однако что будет после этого вступления?

— Что ж, вам надо вступить в партию, это будет полезно для вас.

Я радостно воскликнул:

— Вы абсолютно правы, я должен это сделать.

Обрадовался я потому, что если мне предлагают вступать в партию, то наверняка не для того, чтобы тут же арестовать.

— Какие у вас планы на ближайшее будущее?

Интересно, с какой стати незнакомому человеку знать мои планы? Однако если он интересуется, значит, имеет на это право.

— Я собираюсь защитить диссертацию и потом написать научную книгу.

— Что бы вы сказали, если бы вам предложили возможность работать за границей?

Я был поражен — этого я не ждал никак. Некоторых из моих коллег посылали работать за границу, но все они были активисты партии. Там им платили в долларах и довольно высоко, хотя часть заработка они должны были возвращать в Советское посольство. Конечно, поездка на работу за границу сулила интересные впечатления и большие деньги. Но надо все-таки узнать побольше:

— Какую страну вы имеете в виду?

В первый раз по его лицу скользнула тень улыбки — он меня «поймал»:

— Ну, скажем, Камбоджа.

Выехать хоть когда-нибудь и хоть куда-нибудь за границу — это была заманчивая и неосуществимая мечта советских людей. Мы с Ириной всегда интересовались жизнью за рубежом, но и думать не могли, что нам доведется выехать за пределы СССР. И вдруг — такое предложение! В голове быстро-быстро стало восстанавливаться, что я слышал о Камбодже. Я старался вообразить себе жизнь в другом климате, в совершенно других условиях. Я знал, что там идет гражданская война и многие азиатские страны вовлечены в конфликт, но Советский Союз был нейтральным. В газетах писали об ожесточенных боях и упоминали «кровавую реку Мегонг» в той стране — в ней вода смешалась с кровью. Если агент КГБ предлагает мне ехать туда, значит, там есть какие-то советские интересы. Но какое отношение к этому может иметь хирург? Вряд ли его хотят послать туда работать только по профессии. Возможно, профессия — это только прикрытие для другой работы, и я, за спиной которого нет никакой политической активности, подхожу для этого. Но что скажет Ирина? У нас маленький сын, вынесет ли он тот климат?