Брежнева, посоветовал переговорить с Андроповым, и все, мол, будет в порядке. Я не прислушался к этому совету, на поклон не пошел. Все это походило на политическую вер­бовку.

Повторяю, я продолжал работать в неутвержденном каче­стве заведующего отделом еще четыре года, пока не написал статью «Против антиисторизма», опубликованную 15 ноября 1972 года в «Литературной газете». В ней я публично опреде­лил свои позиции по дискуссии на страницах журналов «Но­вый мир», «Октябрь» и «Молодая гвардия». Показал статью академику Иноземцеву, помощнику Брежнева Александрову, консультанту отдела культуры ЦК Черноуцану, главному ре­дактору «Комсомолки» Панкину. Все они одобрительно от­неслись к статье. Дал ее почитать и секретарю ЦК Демичеву. В своей манере он выразил сомнение относительно публика­ции, но по содержанию статьи замечаний не высказал.

Моя статья, как и статья Дементьева, была выдержана в стиле марксистской фразеологии. Я обильно ссылался на Маркса и Ленина, и все ради одной идеи — предупредить общество о нарастающей опасности великодержавного шо­винизма, агрессивного местного национализма и антисеми­тизма. Критиковал Лобанова, Чалмаева, Семанова и других апологетов охотнорядчества. Вот тогда я и заработал кличку «русофоба».

Главный редактор «Литературки» многоопытный Алек­сандр Чаковский спросил меня:

— А ты знаешь, что тебя снимут с работы за эту статью?

— Не знаю, но не исключаю.

Брежневу не понравилось то, что статья была опубликова­на очень близко по времени к его докладу (декабрь 1972) о 50-летии образования СССР. Поскольку я участвовал в под­готовке и этого доклада, то, согласно традиции, не должен был в это время выступать в печати: нельзя было, как гово­рилось тогда, «растаскивать идеи». Кроме того, секретари ЦК компартий Украины и Узбекистана Шелест и Рашидов, угодничая, а может быть, и по подсказке сверху, иницииро­вали обращения местных писателей, в которых говорилось, что я «обидел старшего брата», безосновательно обвинив не­которых русских писателей в великодержавном шовинизме, а местных — в национализме. В то же время я получил более 400 писем в поддержку статьи, их у меня забрал Суслов, но так и не вернул. Куда он их дел, не знаю до сих пор.

Разрушительный шовинизм и национализм под флагом патриотизма пели свои визгливые песни. Уверен, что и се­годня в разжигании национализма в России во всех его фор­мах и на всех уровнях значительную роль играют люди и группы, которые рядятся в одежды «национал-патриотов». Я понимал тогда чрезвычайно опасную роль националисти­ческих взглядов, но у меня и мысли не возникало, что они станут идейной платформой хаотического распада страны, одним из источников русского фашизма, за который народы России заплатят очень дорого, если не поймут его реальную опасность сегодня. Пока что понимания нет.

Меня за эту статью обсуждали на Секретариате ЦК. Об­суждали как-то вяло — я ведь участвовал в подготовке раз­ных докладов почти для всех секретарей ЦК. Когда я попы­тался что-то объяснить, Андрей Кириленко, который вел Секретариат, заявил:

— Ты меня, Саша, в теорию не втягивай. Ты учти — это наше общее мнение, подчеркиваю, общее (он, видимо, наме­кал на отсутствовавшего Суслова). Никаких организацион­ных выводов мы делать не собираемся, но ты сделай выводы из сегодняшнего обсуждения, — добавил он.

Незадолго до этого у меня была встреча с Брежневым, ко­торый пожурил меня за статью, особенно за то, что опубли­ковал без его ведома. В конце беседы сказал, что на этом вопрос можно считать исчерпанным. И в знак особого дове­рия барственно похлопал меня по плечу.

Сразу же после Секретариата я зашел к Демичеву. Повел я себя агрессивно. В ходе разговора о житье-бытье сказал, что, видимо, наступила пора уходить из аппарата. Демичев почему-то обрадовался такому повороту разговора. Как буд­то ждал.

— А ты не согласился бы пойти директором Московского пединститута?

Я понял, что вопрос обо мне уже предрешен, но ответил, что нет.

— Тогда чего бы ты хотел?

— Я бы поехал в одну из англоязычных стран, например в Канаду.

Демичев промолчал, а я не считал этот разговор офици­альным. Утром лег в больницу. И буквально дня через два по­лучил решение Политбюро о назначении меня послом в Ка­наду. Из «вождей» я зашел только к Федору Кулакову, с ко­торым у меня сложились приличные отношения. Просидели у него в кабинете часов до двенадцати ночи. Он рассказал, что на Политбюро активную роль в моем освобождении иг­рал Полянский. Суслов молчал. Брежнев спросил, читал ли кто-нибудь статью? Демичев не признался. Эту информацию подтвердил потом и Пономарев.

Андрей Громыко перед моим отъездом в Канаду пригла­сил меня к себе и дал только один совет: «Учите язык, слу­шайте по телевидению религиозные проповеди. Они идут на хорошем, внятном английском языке». В тот же день зашел к Василию Кузнецову — первому заместителю министра. «Я знаю, — сказал он, — ты расстроен. Это зря. Со мной бы­ла такая же история. Мне сообщили, что я освобожден от ра­боты председателя ВЦСПС и назначен послом в Китай, когда я был на трибуне Мавзолея во время демонстрации».