Меня особенно умиляют утверждения некоторых нынеш­них «бесстрашных» политиков и политологов, неописуемых храбрецов, обличающих нерешительность реформаторов вол­ны 1985 года, в результате чего им в 1991 году досталась тя­желая ноша исправлять ошибки предыдущих лет и творить подлинную историю демократии. Когда те из демократов, ко­торые считают себя таковыми по признаку власти, пытаются отбросить в сторону события, происходившие до 1991 года, забыть о таких «несущественных мелочах», как гласность и свобода слова, парламентаризм и окончание «холодной вой­ны», десталинизация и прекращение политических репрес­сий, которые решительно вошли в жизнь в те самые «нере­шительные времена» Реформации, они совершают не толь­ко фактическую ошибку, но и нравственную оплошность. Они пытаются как бы удалить из памяти тот факт, что мя­теж 1991 года, возглавляемый верхушкой КГБ, генералитета и КПСС, был направлен именно против политики Пере­стройки, против реформ, а не против новой российской власти, хотя, конечно, ельцинская власть была столь же не­навистна мятежникам, как и горбачевская.

В голове бушевала метель. В этой вьюге разных противо­речивых размышлений у меня постепенно брали верх собст­венные оценки тех или иных явлений, фактов. Они создава­ли базу для сравнений, внутренних диалогов, помогали раз­рушать разного рода стереотипы, воспитывали отвращение к догмам любого вида, включая прежде всего господствую­щие — марксистско-ленинские. Поражали агрессивность и нетерпимость этих догм, рассчитанных не на творчество и разум, а на слепое подчинение и поклонение.

В результате я пришел к собственному догмату, имя ему — сомнение. Нет, не отрицание, а именно сомнение, постепен­но раскрепостившее меня. Знаю, что в этом нет ничего нового — ни философски, ни исторически, ни практически. Но все дело в том, что мое сомнение — это мое сомнение, а не навязанное извне. Я сам его выстрадал. Истину может уловить только сомнение, равно как и отторгнуть догму. Сам человек делает из доступной ему истины или надежду, лас­кающую разум и душу, или чудовище по своему подобию, наряжая истину в лживые демагогические одежды. Сози­дающее сомнение бесконечно в своих проявлениях. Так слу­чилось и со мной. У меня появилась тьма вопросов, нудных, острых, но чаще всего — по существу жизни и конкретных событий. А вот ответы (для меня самого, конечно) и форми­ровали мое, подчеркиваю, мое мировоззрение, иными слова­ми, логику здравого смысла, как я ее понимал.

Я с горечью начал задавать себе трудные, мучительные вопросы. Почему в моей стране массами овладели утопии, почему история не захотела найти альтернативу насилию? Почему столь грубо, цинично растоптаны идеи свободы? Почему оказались общественно приемлемыми уничтожение крестьянства, кровавые репрессии против интеллигенции, экологическое варварство, разрушение материальных и ду­ховных символов прошлого? Почему сформировалась особая каста партийно-государственных управителей, которая пара­зитировала на вечных надеждах человека на лучшую жизнь в будущем? Почему человек столь слаб и беспомощен? И мож­но ли было избежать всего, что произошло? Почему многие из нас аплодировали бандитизму властей, верили, что, только уничтожив «врагов народа», их детей и внуков, можно обрес­ти счастье? Почему наша страна так безнадежно отстала?

Убежден: было бы очень полезно для будущего страны, если бы нынешние правители России почаще задавали себе подобные вопросы.

Экскурсию в прошлое я сделал, повторяю, по той простой причине, чтобы объяснить мою позицию, когда я вижу, как легко и бесхозяйственно растрачивается накопленный опыт, разрушается с трудом добытая демократическая система ко­ординат, обрезаются еще хилые побеги новых ценностей, как радуются «новому курсу» старые и новые противники демократии. Надо признать, что курс на «ползучую реставра­цию» ложится на удобренную почву. Удобренную главным образом большевистским прошлым. Но не только. Ошибка­ми демократов — тоже.

В 1985 году страна двинулась к свободе. Отбросила в сто­рону уголовные статьи из кодекса советской жизни — о на­силии, классовой борьбе, революциях, диктатуре пролета­риата. Крушение тоталитарной системы создало условия для строительства демократического, правового, либерального общества и государства. Со свободными выборами, парла­ментаризмом, свободой слова и творчества, с нормальным рынком, без страха перед ядерным противостоянием. Только работай, богатей и радуйся. Соберись с духом — и все пой­дет как надо.

Ан нет. Нам совсем и не надо, как надо. Мы не знаем, как надо. Нам не хочется слезать с баррикад, ох, как не хочется. И снова жажда авторитаризма, тяга к революционным скач­кам, рождающим авантюризм, а вместе с ним — безродного, бездушного чиновника, захватившего, как и в прошлом боль­шевики с карателями, власть в стране. Почему?

А все потому, что Россия находится в состоянии давнего противоборства двух основных тенденций — либерализма и авторитаризма. Причем авторитаризм в той или иной фор­ме постоянно берет верх и держит Россию в нищете и раб­стве, а либерализм всегда был преследуем властью. Автори­таризм, по сути своей, объективно, исполнял роль «пятой колонны», саботирующей и тормозящей естественный ход исторических событий.

К сожалению, российский либерализм в практической по­литике всегда отличался непоследовательностью. Например, в начале и середине XIX века либералы (Сперанский, Чиче­рин и др.) поддерживали доброго царя, как только в его дей­ствиях появлялся хотя бы намек на возможность реформ. И уходили в тень, если монарх от таковых отворачивался. Но в принципе взгляды не менялись: сохранить самодержавие в форме конституционной монархии, отменить крепостное право и распустить крестьянскую общину как зародыш со­циализма, расширить права всех сословий, снизить налого­вое бремя.

Социальные либералы конца XIX и начала XX века (Нов­городцев, Кистяковский, Таганцев, Муромовцев, Ковалев­ский и др.) основательно поработали над теорией государст­ва и социальной проблематикой. Внесли неоценимый вклад в создание нового права в России (свобода предприниматель­ства, частная инициатива, гражданские права и свободы лич­ности, светский характер государства и т. д.). Кстати, они яв­ляются и авторами концепции «социального государства» в его российском варианте. Российские либералы отвергали революционный путь модернизации. Они не были организо­ванной силой, не искали социальной опоры. Власть не пони­мала и не принимала либеральные идеи, не востребовало их в надлежащей степени и общество, в том числе и его образо­ванная часть. Россия была еще не готова принять либера­лизм, тем более социальный либерализм, а российская траге­дия XX столетия поставила крест на его серьезном развитии.