Москву до сих пор «украшают» памятники Ленину, Марк­су, Энгельсу, Тельману, Димитрову. Лепят памятники Дзер­жинскому и Андропову. Улицы: Большая и Малая Коммунис­тические, Марксистская, проспект Ленина, площадь Ильича, станции метро: Бауманская, Октябрьская. Во всех крупных городах — то же самое. А посмотрите на имена институтов, заводов, колхозов, школ. Города Ульяновск, Дзержинск, Комсомольск и т.д. Вся страна замусорена памятниками и надписями с именами уголовников. Терпимое отношение к большевистской символике в рамки здравого смысла никак не умещается. Давайте подумаем: жить на улице имени уго­ловника. Учиться в институте имени террориста. Работать на заводе имени убийцы. Нет, не умещается.

Зададимся вопросом, какими же механизмами сознания и социальной практики ковалась в прошлом устойчивость ав­торитарной тенденции?

Прежде всего, паразитированием на тезисе об идеальной грядущей жизни. Если эту мечту постоянно сопрягать с мер­зостью бытия, то складывается особый тип сознания. В осно­ве его — люмпенская психология, которая падка на утопии. Да и сознание просто обездоленных людей легко поддается очарованию розовых снов. В самом деле, как жить человеку, который нищ, невежествен, беззащитен, бессилен? Впереди ничего нет, кроме борьбы за каждодневное существование. Детей его ждет та же участь.

Судя по всему, мир не скоро избавится от социальных утопий, если это вообще когда-нибудь произойдет. Питатель­ная почва утопий — практическая и духовная — остается. Вероятно, сохранится и когнитивная почва: утопия играет роль социальной макрогипотезы и тем самым несет свою но­шу в процессе познания. Но страшны не утопии сами по се­бе, а попытки втиснуть их в практику социального устройст­ва. Конечно, человек вправе делать свой выбор, в том числе и тот, бессмысленность которого очевидна. Равно как и об­щество имеет право на заблуждения, но только в том случае, когда это его выбор, а не нечто навязанное — или силой ору­жия, или через манипулирование массами. Утопическое со­знание в России и сегодня весьма влиятельно. Снова акту­альна проблема его бунта против рационализма. В известной мере он продемонстрирован итогами парламентских выбо­ров в декабре 2003 года. Нищенство неизбежно оказывается на поле иррационализма.

Политико-психологический феномен сначала самодержа­вия, а затем большевизма нельзя осмыслить, не упомянув еще о некоторых особенностях авторитаризма, органично выте­кающих из утопической концепции. В том числе неспособ­ность разобраться в подлинном смысле событий, их действи­тельных причинах; доминанта радикального хирургического вмешательства в общественное развитие при острейшем де­фиците социального знания и особенно практического инст­рументария созидания; борьба с видимым и с тем, что кажет­ся таковым, при полном или почти полном невежестве отно­сительно всего или почти всего невидимого, внутреннего, содержательного; слабое понимание механизма веры, кото­рая уже привела нас в никуда.

Понятно, что надежда, питаемая верой, удалена на неоп­ределенное расстояние во времени. Райские кущи, равно как и чистилище, не имеют координат во времени и пространст­ве. Идеал коммунистического общества тоже никогда не рас­полагал четкими временными (и качественными) параметра­ми, которые позволяли бы хоть как-то определить, когда же и при каких условиях такое общество будет построено. Но именно отстраненная во времени спроецированность миро­понимания на безоблачное будущее и делает благородную цель не просто привлекательной, но и великой.

Вообще заблуждения всякого рода — не просто ошибки, через которые продираются цивилизация, культура. И не только способ познания. Но, видимо, — постоянный спутник развития цивилизации, ее духовной сферы, исторически не­избежная часть прогресса сознания — и по содержанию, и по механизмам проявлений. Великая цель, отстраненная от реальностей, легко расставляет нравственные ловушки чело­веку и обществу. Она порождает иллюзию, будто ради дости­жения задуманного возможны и допустимы любые средства. Открывается обширнейшее поле для спекулятивной полити­ки. Подобная идеология и становилась практикой всех на­сильственных революций.

Беда в том, что если авторитаризм порождается напря­женностью условий существования, то, появившись на свет, он уже сам оказывается заинтересованным в консервации этих условий, дабы сохранить свое господство. Постепенно в обществе складывается и авторитарная форма сознания, склонность к простым решениям, стремление переложить ответственность на других, особенно на власть, тяга к легко­доступной вере, а не к знаниям, потребность подчинения. В эту ловушку попадали все, кто оказывался в плену искусст­венных надежд. Когда человек из иллюзий строит жизнь, он творит чудовище.

Мы во многом остаемся рабами утопий. Вплоть до середи­ны 50-х годов прошлого столетия еще действовала заворо­женность заявленной целью. Было еще далеко до понимания ее утопического характера. Человек еще карабкался по каме­нистым уступам к новому знанию, раздирая руки в кровь. Его еще удерживал в своем плену фанатизм веры в завтра, дик­тующий свою логику поведения. Отсюда вытекал и характер власти — власти произвола. Советские правители в силу своего невежества и самоуверенности были убеждены, что именно они дают указания ветру, в какую сторону ему дуть, грому — когда греметь, молнии — когда сверкать. А вот сом­нения инакомыслящих полагались предательством.